Зрячая ночь. Сборник - [33]

Она уже спустилась с лестницы, ведущей от Крымского моста к парку, и отступать сейчас, возвращаться обратно через шумную толпу, тухнуть в метро и долго потом брести от станции к дому, где в темноте опадают сухие листья фикуса, было куда глупее, чем просто прогуляться по набережной и вернуться потом на такси.

— Так и поступим, да? — спросила Лера банши, тихонечко сопевшую в дырке от сердца.

Та промолчала, мол, делай ты что хочешь, мне-то чего? Меня вообще не существует, ты сама меня придумала, чтобы было с кем разговаривать по ночам.

Мало что придумала, даже сказку про нее сочинила. Как живет в непроходимой глуши сумасшедшая бабка, настолько одинокая, что воет по ночам от тоски. Вылезает по пояс из окна деревянной избушки, всматривается во тьму, слушает, как шумит лес, как бегут по небу тучи, как прячется в них луна, и так ей становится жутко, что она начинает кричать. Выть даже, словно нет в мире больше света и никогда не будет, и любви нет, и памяти, и добра, и верности, и всего, на чем мир этот держится. Все исчезло, все поглотила тьма. Целую ночь воет бабка, рвет седые лохмы, царапает впалую грудь. К утру нет в ней ни сил, ни голоса. С первыми лучами она забирается в самый дальний угол избушки, сворачивается в клубок из старости, костей и тоски, чтобы спать до заката. А ночью все начинает сначала. И каждый, кто услышит бабкин вой, решит, что она — само зло и тьма. Только вечный лес знает правду — криком своим бабка прогоняет ночь, вопль ее пугает тьму, чтобы та рассеялась, уступая место свету.

Вот такая сказочка. Лера вынашивала ее, как дитя, а когда решилась рассказать — глубокой ночью, хорошо выпив, тому, с кем делила тогда постель и сердце, то вышло глупо и неловко.

— Вот это жуть, Лерыч! — хохотнул он, почесал волосатую грудь и забыл, тут же забыл, будто и не слышал ничего.

А Лера до утра не могла заснуть, сверля потолок сухими глазами. Они потом очень быстро, очень легко расстались, без обид и скандалов. Но тот хохоток Лера ему так и не простила. Лучше бы по лицу дал, ей Богу, или деньги спер уходя.

Так бабка осталась с Лерой — не написанная, но придуманная. Мы в ответе за тех, кого сочинили. Не нашел им место на бумаге, что ж, готовься стать для них вместилищем, будто ты — лампа, а они — свихнувшийся от всесилия джинн.

Сказок таких в Лере собралось уже с дюжину. Садись и пиши, но она не писала. Даже в мыслях истории выходили куцыми, плоскими, абсолютно не живыми. Лера умела придумать сюжет, создать образ, наполнить его силуэтами и смыслом. Ей не хватало красок и деталей. Потому она была так хороша в описании немецких кранов, но так плоха в писательстве. Это мучило, почти убивало ее, терзало неисполненными желаниями, мечтами, до которых вроде бы вот — руку протяни, а на деле далеко, как до Хабаровска.

Вот если бы нашелся тот, кто выслушает каждую сказку, закрыв глаза. А потом возьмет и нарисует ее. Пара десятков картинок — мрак и зелень леса, старые кости бабки, потемневшее от сырости дерево, тусклая луна. И сказка наполнится смыслом, обратится в прекрасную быль, настолько живую, что каждый в нее поверит. Даже тот, с волосатой грудью.

Да только где найти его, способного услышать и понять, поверить и оживить, если на пути встречаются одни только скептики да менеджеры среднего звена?

Лера мучилась, даже объявления писала, мол, ищу художника, откликались то психи, то по-деловому настроенные дельцы художественного промысла. Родной Леркиному сердцу человек по объявлению находиться не желал. Так что они остались с бабкой вдвоем — выть на луну, прогоняя ночь.

А теперь и бабка замолчала. Остался только теплый асфальт под ногами да невесомые прикосновения льна к разгоряченной коже. Лерка вышла на набережную, когда последние сумерки сменились плотной июльской ночью. Пахло остывающим жаром тротуаров, людской суетой и карамельными яблоками. Лера вдруг подумала, что никогда в жизни не пробовала этих ярмарочных яблок. Даже смешно. Но сворачивать в толпу и становиться в очередь ради маленького яблочка, вымазанного в расплавленном сахаре, не стала. Просто шла вдоль реки, глазела по сторонам, нет-нет, да бросая взгляд на Пушкинский мост, что красиво горбатился впереди.

В хмельной голове прояснялось, мысли становились медленными и спокойными, Лера начала прислушиваться к чужим разговорам, растворяясь в людском потоке — ночном, ленивом, гомонящем, когда запиликал телефон. Пришлось лезть в сумку, доставать его, гадая, кто же вспомнил вдруг о существовании одной неудачной сказочницы в такое время?

Мама, увлекшаяся в последнее время то ли йогой, то ли макраме? Брат, вплотную подошедший к должности ведущего юриста на целом этажа точно таких же юристов? Друзья, с которыми виделись на той неделе, шумно праздновали очередное тридцатилетие, уже обменялись фотками и теперь по графику не должны вспоминать друг о друге еще дней десять? Кто-нибудь, видящий ее голой какое-то время назад и возжелавший увидеть снова?

Нет.

Новостная подписка в Телеграме предлагала ей немудреные услуги. Лера хотела тут же отклонить запрос, но Пушкинский мост маячил совсем близко, а пройти мимо него означало признать, что все твои решительные шаги — пшик, и гроша ломанного не стоят. Так что новый канал телеграмма — не самый плохой вариант потянуть время.