Зримая тьма - [18]

— От арабов. Я знаю, ты мне не поверишь, но носятся самые разнообразные слухи. Если бы ты пережил то, что пришлось пережить мне, тебя бы тоже приводил в ужас каждый пустяк. Я знаю, мне никогда не избавиться от этого. Возможно, я вижу все в мрачном свете потому, что слишком много пережила в Эльзасе, перед тем как мы с папой бежали в Англию; мне было тогда семь лет. А может быть, тут действует и настоящее и прошлое. Правда, история в Либревиле в тысячу раз хуже той, давней.

— Да, но к чему вспоминать то, что было почти три года назад?

— Видишь ли, говорят, что здесь повторится новый Либревиль, а для всякого, кто испытал тот ужас, ожидание нового — это… своего рода кошмар. Страшно даже подумать. Я когда-нибудь рассказывала тебе, как отец пытался выброситься из окна больницы только потому, что один из санитаров заговорил по-арабски? Вот почему он вернулся на родину. Он просто не мог здесь больше жить. Ты понимаешь, мы почти двенадцать часов просидели в колодце по шею в воде, причем у папы была сломана нога… После того как человек испытает нечто подобное, он уже никогда не будет таким, как раньше. Я чувствую, что должна уехать. Ты можешь увезти меня? В Италию, во Францию, в Англию… Я была так счастлива, когда мы с папой жили в Англии.

— Но можно ли вот так, сразу? Ты же знаешь, что я занимаю довольно ответственную должность, от меня так или иначе зависят несколько сот человек. Разве нельзя повременить неделю-другую?

Надежда, что она согласится с моим доводом, боролась во мне с необходимостью примириться с ее отъездом. Одно слово, всего одно слово, в котором прозвучало бы искреннее чувство, могло бы развеять мои сомнения, и я бы тут же согласился взять Элен с собой. Все тем же краешком упрямого сознания я подметил в ней холодность и расчет.

— Нет, я не могу ждать, — быстро и, как мне показалось, с торжествующей ноткой ответила Элен. — Да, да, я понимаю, ты не можешь все бросить и уехать со мной. Я знаю, ты не позволишь себе подвести других, и уважаю тебя за это.

— Но разве обстановка такая уж критическая?

— Для меня — да. Я не могу спать, а если и засыпаю, то меня мучают всякие кошмары. А тут еще грипп… Моя горничная слышала вчера, что колонисты бросают фермы и переезжают в город. Я не могла уснуть ночью — все думала и думала. Ты видел напечатанные в газетах объявления о найме сторожей?

Да, я видел такие объявления: за ночное дежурство предлагалось вознаграждение до трех тысяч франков. Я видел и объявления о продаже собак: «Держать все время в ошейнике!

Гарантируем, что наша собака бросается на любого человека, за исключением хозяина». Я не мог не заметить и странные охотничьи ружья — их рекламировал торговец спортивными товарами — настоящие боевые винтовки с телескопическими прицелами и со специально приспособленными ремнями. Мне было известно также, что в Эль-Милии возник и процветает черный рынок, где солдаты продают пулеметы и ручные гранаты. Однако до сих пор я не придавал особого значения тому, что слышал или видел. У людей внезапно появилась мания коллекционировать всевозможное оружие. Женщины носили миниатюрные посеребренные револьверы и за игрой в карты вытаскивали их из своих сумочек и сравнивали. Считалось шиком иметь при себе оружие. До сих пор я рассматривал все это отчасти как дань нелепой моде, а отчасти просто как истерию. Но этот новый слух о колонистах, покидающих свои фермы…

— И все же здесь уже давно не было так спокойно, как сейчас, — заметил я. — За последние шесть месяцев произошел только один инцидент, причем большинство людей даже и не узнали о нем.

Однако Элен уже снова думала о другом.

— Сколько сейчас нужно времени, чтобы доехать до Бужи? — наконец спросила она.

— Три дня, если повезет. Я хочу сказать, если уцелели мосты и туннели. Из Либревиля поезд отправляется ежедневно. В Константине пересадка, и там тебе придется провести ночь.

— А как добраться до Либревиля?

— Отсюда ежедневно в восемь часов утра уходит колонна машин под охраной конвоя, но вся беда в том, что, когда ты доберешься до Либревиля, поезд на Константину уже уйдет.

— В Бужи у меня есть родственники, — заметила Элен. — Я решила не возвращаться больше на работу в больницу. Я устала от мнимых больных. Пожалуй, завтра я уеду в Бужи. По утрам я смогу там приходить на берег, любоваться морем и пароходами. Я не буду чувствовать себя в клетке, как здесь. Завтра же уеду.

Слушая Элен, я наблюдал за краем серого пушистого облака, прижавшегося к окну. Я знал, что если не хочу потерять ее, то должен немедленно что-то предпринять. И тут, как всегда, я почувствовал нерешительность. Сейчас, когда речь шла об ее отъезде, эта женщина показалось мне редким даром судьбы. Весь во власти отвратительной, трусливой слабости, я представил себя навсегда одиноким, на пороге того возраста, когда на человека нисходит безразличие и смирение. Я подумал о скуке своей повседневной жизни, о неизменном однообразии природы, которая будет меня окружать, и… промолчал.

— Я поеду и побуду там, — продолжала Элен, — пока все не успокоится или пока я окончательно не поправлюсь. Возможно, через некоторое время мне станет лучше, и тогда я вернусь. В Бужи я найду себе какое-нибудь занятие. Видимо, там, как и везде, не хватает физиотерапевтов.