Зримая тьма - [17]

Погруженный в размышления, я медленно ехал по грунтовой дороге, отходившей от шоссе и зигзагами взбегавшей по склону холма. Я почти не замечал ни оставшейся внизу посеребренной зелени, ни мокрых кактусов по обочинам дороги, ни возвышавшегося впереди карликового серого замка, в котором жила Элен. Я знал здесь почти каждый кактус, каждую смоковницу. Вот это рожковое дерево зимой шумело надо мной, потрясая своими стручками. Я испытывал какую-то нежность к козе, всегда привязанной на одном и том же месте, и к потемневшей лачуге, окруженной такими же потемневшими горшками; меня охватывала тихая радость, когда передо мной на поворотах дороги открывались изгибы текущей внизу реки.

Много раз, чаще всего в приподнятом настроении и окрыленный надеждой, я поднимался по этой дороге, но сейчас меня вдруг охватило предчувствие, что я последний раз подъезжаю к этому уродливому дому, последний раз позвоню у готической двери, последний раз поднимусь по лестнице и обниму Элен. Я чувствовал, что меня ждет какое-то потрясение, и не мог подавить противного страха, но, сделав усилие, рассмеялся. На меня, несомненно, подействовали Бьюз и другие пессимисты из нашего лагеря. Я стал жертвой массового гипноза. Рюмка вина — и все пройдет.

Я остановил вездеход в небольшой желтой луже под опунцией и, разбрызгивая воду, подошел к двери.

В дом меня впустила наглая горничная. Сделав вид, что не замечаю ее взгляда, я прошел в гостиную. Элен здесь не оказалось, и я, налив себе вина, уселся и стал ждать.

На низеньком столике лежала книга «Красное и белое». Стены комнаты были покрыты бледно-серой краской. Несмотря на простую, почти пуританскую обстановку, все в этой комнате производило впечатление, в том числе и картина модного французского художника, писавшего довольно мрачные индустриальные пейзажи. В комнате чуть пахло краской и теми ароматными антисептическими препаратами, которыми обычно дезинфицируют кабины воздушных лайнеров.

На улице снова пошел мелкий дождь. Я сидел и прислушивался, как дождевые капли бьются о стекла окон.

Вошла Элен, и на мгновение в гостиную ворвалось несколько тактов завывающей музыки.

Будь это Дебюсси, она оставила бы дверь открытой. Для Ирвина Берлина и для Дебюсси. На столе — роман Стендаля, а шкаф набит номерами журнала «Цирцея», специализирующегося на гороскопах и предсказаниях.

— Дорогой мой! — Я почувствовал на шее се легкие руки и уловил запах чистой кожи и свежего белья. Прошла еще секунда, прежде чем она выпустила меня из объятий.

— Какая ты бледная!

— Я еще не совсем оправилась, хотя чувствую себя значительно лучше.

— И похудела. Ты, наверно, потеряла несколько фунтов.

Элен нервно засмеялась.

— Это к лучшему, — проговорила она. — Налей мне рюмку вина. Я, пожалуй, прилягу на кушетку.

— Ты и в самом деле болела? Горничная передавала тебе, что я раза два звонил, когда ты спала?

— Да. И спасибо за цветы. Обожаю красные гвоздики, они чудесны. Сейчас я, в сущности, совсем здорова. Вот только еще не совсем уверенно стою на ногах. То же самое со мной было в прошлом году. Ведь, правда, забавно, что со мной это происходит в одно и то же время года?

— К концу зимы человек обычно испытывает переутомление и упадок сил — это вполне естественно.

Элен была бледна и держалась как-то странно, — казалось, ее мысли витают где-то в стороне, словно мотыльки, привлеченные скрытым от меня светом. Нас сковывала почти восточная церемонность, мы держались как два возлюбленных в феодальной Японии, разделенные ширмами и веерами.

— Так ты болела целых пять дней? — не удержался я. — И все пять дней лежала?

Пауза показалась мне слишком долгой.

— Да. Почти. К сожалению, раз мне пришлось-таки встать на час или два. Папа попросил одного своего приятеля навестить меня, и мне из вежливости пришлось подняться и показать ему город. Правда, потом я чувствовала себя ужасно!

— Еще бы!

Мы говорили о том о сем, сидя почти рядом, а в действительности бесконечно далекие друг другу. Что-то уже произошло или вот-вот должно было произойти. А ведь когда-то время, которое мы проводили вместе, казалось нам слишком коротким, чтобы тратить его на ненужные слова и паузы. Я уже собирался прервать этот осторожный обмен банальностями и сообщить о моем предстоящем отъезде в Англию, когда Элен внезапно наклонилась и схватила меня за руку.

— Стив, я хочу попросить тебя… Ты можешь увезти меня отсюда?

— Увезти?

— Да, да, увезти.

Где-то в глубине сознания у меня мелькнула мысль, что эта неожиданная просьба продиктована не любовью, а расчетом. Мне почему-то показалось, что Элен, постукивая пальцем по ободку рюмки, ждет отрицательного ответа.

— Но почему?

— Потому, что я боюсь. Я знаю, ты скажешь — беспричинный страх. Я и сама понимаю, как это глупо, мне не следовало бы поддаваться этому чувству, но я не в состоянии сладить с собой. Не могу объяснить, что со мной происходит, но дело обстоит именно так.

— Все-таки, чего же ты боишься? — Я положил свою руку на ее. — Ты ведь не испытывала ничего подобного, когда мы виделись в прошлый раз, не так ли? Что же это: нечто реальное или просто нервы? От чего ты хочешь бежать?