Зоя - [8]

— Мама, за что они её бьют?

— За правду, доченька. Тише, тише.

— Мама, глянь-ка в щёлочку, глянь:

у неё сорочка в крови.

Мне страшно, мама, мне больно!..

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, зачем она не кричит?

Она небось железная?

Живая бы давно закричала.

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, а если её убьют,

стадо быть, правду убили тоже?

— Тише, доченька, тише… —

                                             Нет!

Девочка, слушай меня без дрожи.

Слушай,

           тебе одиннадцать лет.

Если ни разу она не заплачет,

что бы ни делали изверги с ней,

если умрёт,

но не сдастся —

                          значит,

правда её даже смерти сильней.

Лучшими силами в человеке

я бы хотела тебе помочь,

чтобы запомнила ты навеки

эту кровавую, страшную ночь.

Чтобы чудесная Зоина сила,

как вдохновенье, тебя носила,

стала бы примесью крови твоей.

Чтобы, когда ты станешь большою,

сердцем горячим,

верной душою

ты показала, что помнишь о ней.

* * *

Неужели на свете бывает вода?

Может быть, ты её не пила никогда

голубыми,

               большими, как небо,

                                              глотками?

Помнишь, как она сладко врывается в рот?

Ты толкаешь её языком и губами,

и она тебе в самое сердце течёт.

Воду пить…

               Вспомни, как это было.

                                                 Постой!

Можно пить из стакана —

                                       и вот он пустой.

Можно черпать её загорелой рукою.

Можно к речке сбежать,

можно к луже припасть,

и глотать её,

                   пить её,

                              пить её всласть.

Это сон,

           это бред,

                        это счастье такое!

Воду пьёшь, словно русскую песню поёшь,

словно ветер глотаешь над лунной рекою.

Как бы славно, прохладно она потекла…

— Дайте пить… —

                           истомлённая девушка просит,

но горящую лампочку, без стекла,

к опалённым губам её изверг подносит.

Эти детские губы,

                          сухие огни,

почерневшие, стиснутые упрямо.

Как недавно с усильем лепили они

очень трудное,

                      самое главное —

                                                «мама».

Пели песенку,

                    чуть шевелились во сне,

раскрывались, взволнованы страшною сказкой,

перепачканы ягодами по весне,

выручали подругу удачной подсказкой.

Эти детские губы,

                           сухие огни,

своевольно очерчены женскою силой.

Не успели к другим прикоснуться они,

никому не сказали

                            «люблю»

                                          или

                                                «милый».

Кровяная запёкшаяся печать.

Как они овладели святою наукой

не дрожать,

                 ненавидеть,

                                  и грозно молчать,

и надменней сжиматься под смертною мукой.

Эти детские губы,

                           сухие огни,

воспалённо тоскующие по влаге,

без движенья,

                     без шороха

                                       шепчут они,

как признание, слово бойцовской присяги.

* * *

Стала ты под пыткою Татьяной,

онемела, замерла без слёз.

Босиком,

             в одной рубашке рваной

Зою выгоняли на мороз.

И своей летающей походкой

шла она под окриком врага.

Тень её, очерченная чётко,

падала на лунные снега:

Это было всё на самом деле,

и она была одна, без нас.

Где мы были?

В комнате сидели?

Как могли дышать мы в этот час?

На одной земле,

                        под тем же светом,

по другую сторону черты?

Что-то есть чудовищное в этом.

— Зоя, это ты или не ты?

Снегом запорошенные прядки

коротко остриженных волос.

— Это я,

           не бойтесь,

                           всё в порядке.

Я молчала.

                Кончился допрос.

Только б не упасть, ценой любою…

Окрик:

         — Рус! —

                       И ты идёшь назад.

И опять глумится над тобою

гитлеровской армии солдат.

Русский воин,

юноша, одетый

в справедливую шинель бойца,

ты обязан помнить все приметы

этого звериного лица.

Ты его преследовать обязан,

как бы он ни отступал назад,

чтоб твоей рукою был наказан

гитлеровской армии солдат,

чтобы он припомнил, умирая,

на снегу кровавый Зоин след.

Но постой, постой, ведь я не знаю

всех его отличий и примет.

Малого, большого ль был он роста?

Черномазый,

                  рыжий ли?

                                 Бог весть!

Я не знаю. Как же быть?

                                    А просто.

Бей любого!

                 Это он и есть.

Встань над ним карающей грозою.

Твёрдо помни:

                     это он и был,

это он истерзанную Зою

по снегам Петрищева водил.

И покуда собственной рукою

ты его не свалишь наповал,

я хочу, чтоб счастья и покоя

воспалённым сердцем ты не знал.

Чтобы видел,

                   будто бы воочью,

русское село —

                        светло как днём.

Залит мир декабрьской лунной ночью,

пахнет ветер дымом и огнём.

И уже почти что над снегами,

лёгким телом устремясь вперёд,

девочка

             последними шагами

босиком в бессмертие идёт.

* * *

Коптящая лампа, остывшая печка.

Ты спишь или дремлешь, дружок?

…Какая-то ясная-ясная речка,

зелёный крутой бережок.

Приплыли к Марусеньке серые гуси,

большими крылами шумят…

Вода достаёт по колено Марусе,

но белые ноги горят…

Вы, гуси, летите, воды не мутите,