Зови меня своим именем - [64]

— В чем дело, ему плохо? — спросил его поэт.

— Нет, просто хочет подышать. Пожалуйста, не беспокойтесь.

Кассир проводила нас и на выходе одной рукой подняла ролл-ставни. Нагнувшись под приспущенной шторой и оказавшись на пустой улочке, я неожиданно почувствовал свежий порыв ветра.

— Мы можем немного пройтись? — спросил я Оливера.

Мы пошли вдоль аллеи, словно две тени Данте: младшая и старшая. Все еще было очень жарко, и я поймал отблеск фонарей на лбу Оливера. Мы зашли глубже в невыразимо тихий переулок, свернули в другой, словно пробираясь через вымышленные липкие катакомбы гоблинов в иное подземное царство оцепенения и чуда. Я мог слышать только бездомных кошек и плеск фонтана неподалеку. Может, мраморный фонтан или один из бесчисленных муниципальных fontanelle79, разбросанных по всему Риму.

— Воды, — из горла вырвался тяжелый вздох. — Я не создан для мартини. Я так напился.

— Тебе вообще не стоило пить. Виски, вино, граппа, а теперь еще джин.

— Все ради сексуальности этого вечера.

Он хмыкнул.

— Ты выглядишь бледным.

— Кажется, меня тошнит.

— Лучшее средство справиться с этим — позволить этому случиться.

— Как?

— Наклонись и засунь в рот два пальца.

Я потряс головой. Ни за что.

Мы нашли мусорную корзину на обочине.

— Давай в нее.

Обычно я хорошо справлялся с приступами тошноты, а сейчас мне было так стыдно за свою детскую слабость. К тому же мне было стыдно делать это перед ним. И я не был уверен, что Аманда осталась в баре.

— Давай, наклонись, я придержу твою голову.

Я сопротивлялся:

— Это пройдет. Я уверен, оно пройдет.

— Открой рот, — терпеливо повторил Оливер.

Я открыл рот. Оказывается, меня тошнило так сильно, что ему было достаточно коснуться нёбного язычка.

Но как же утешали его руки на моей голове, и что за мужество надо иметь, чтобы держать чужую голову, пока его рвет прямо перед тобой. Смог бы я сделать такое для него?

— Кажется, все.

— Давай проверим, может, еще что осталось.

Второй подход определенно вымыл из меня все выпитое и съеденное за сегодня.

— Ты что, совсем не жевал свой горох? — Оливер улыбнулся, глядя на меня.

Как же я любил, когда он надо мной подшучивал.

— Надеюсь, я не испачкал твои ботинки.

— Это не ботинки, это сандалии.

Мы оба почти расхохотались.

Оглянувшись, я понял, что меня вырвало буквально у статуи Пасквино. Насколько это в моем стиле: наблевать у самого почтенного сатирика Рима.

— Клянусь, там были совершенно ненадкусанные горошины, которыми можно было бы накормить детей Индии.

Еще смех. Я умылся и прополоскал рот в фонтанчике по дороге обратно.

Прямо перед нами вдруг опять возник актер-статуя Данте. Он снял свой длинный плащ, длинные волосы были растрепаны. Должно быть, с него сошло семь потов в этом костюме. Он спорил со статуей царицы Нефертити, тоже снявшей маску, ее волосы слиплись от пота.

— Я соберу все свои вещи сегодня же! И доброй ночи! И скатертью дорожка!

— И тебе того же! Vaffanculo!80

— Сам fanculo! E poi t’inculo!81 — сказав это, Нефертити бросила горсть монет в Данте, попытавшегося от них укрыться, одна из монет все-таки ударила его по лицу.

Он пронзительно вскрикнул. На секунду мне показалось, что они сейчас подерутся.

Мы вернулись другим путем, таким же темным, пустынным, сверкающим от влаги переулком, выведшим нас к церкви Санта-Мария-дель-Анима. Над нами слабо светил маленький квадрат светофора, прикрепленного к углу крошечного строго здания. В древние времена тут, наверное, был газовый светильник. Я остановился, и Оливер тоже замер.

— Самый прекрасный день в моей жизни, и я его буквально проблевал.

Он не слушал. Он вжал меня в стену и принялся целовать. Его бедра вжимались в мои, его руки практически оторвали меня от земли. Мои глаза были закрыты, но я знал: он остановился, лишь чтобы оглядеться — мимо могли проходить люди. Мне не хотелось смотреть. Пусть это будет его заботой. Мы снова начали целоваться. Все еще с закрытыми глазами я, кажется, услышал два стариковских голоса, ворчавших что-то вроде «только взгляни на этих двух». Интересно, приходилось ли им видеть подобное раньше? Мне не хотелось о них думать. Мне было плевать. Если было плевать Оливеру, то и мне тоже. Я мог бы провести так остаток своих дней: с ним, ночью, в Риме, с закрытыми глазами, моей ногой, закинутой на его. Я думал вернуться сюда через недели или месяцы — это стало нашим местом.

Мы вернулись в бар, никого там не обнаружив. К тому моменту было уже около трех часов утра. Кроме нескольких машин, город погрузился в мертвую тишину. Когда, немного заплутав, мы вышли на обычно переполненную площадь с ротондой у Пантеона, она оказалась непривычно пустой. Несколько туристов тащили огромные рюкзаки, несколько пьяных и, конечно же, несколько торговцев наркотиками. Оливер остановился возле уличного автомата и купил мне лимонад. От горьковатого вкуса стало лучше. Оливер взял горький апельсиновый напиток и кусок арбуза. Он предложил укусить, но я отказался. Как же замечательно было гулять полупьяным с лимонадом душной ночью среди сверкающих сланцевых булыжников Рима под чьей-то обнимающей рукой. Мы свернули налево и прошли к площади Фебо. Неожиданно, словно из ниоткуда, раздался звук гитары и голос. Кто-то пел не современный рок, а старую-старую неаполитанскую песню. «Fenesta ca lucive»