Зови меня Амариллис - [2]

В прошлом месяце мы с тетушкой Камиллой отправились в Монпелье запастись тканями и кружевом для надобностей наших летних туалетов. В магазинах и модных лавках задержались мы несколько дольше, чем следовало, и потому решили сократить дорогу домой, дабы успеть засветло, и для сего поехали через рощу. И вот на узкой лесной тропе, где с трудом могла проехать наша карета, неожиданно грянул выстрел охотника! Лошади понесли, и старый Матье, наш кучер, не мог с ними справиться. Мы не на шутку перепугались и обмерли, ведь на узкой лесной дороге мы то и дело могли разбиться насмерть о дерево, но тут навстречу вихрем вырвался отважный всадник, который и остановил нашу карету. Это оказался молодой американец Раймон Пикар, владелец плантаций в Новом Орлеане, который приехал во Францию постигать экономические науки. Перепуганная тетя Камилла в благодарность за спасение сочла нужным пригласить его в наш замок.

И он приехал, дорогая Кларинда. Моя почтенная матушка также была ему весьма благодарна за спасение дочери и встретила его приветливо, как и подобает, хотя он человек совсем не нашего круга, даже не дворянин. Тем не менее Раймон оказался весьма воспитанным и образованным молодым кавалером, и его светское обращение могло выдержать всякую критику. Я заметила, что на протяжении трапезы он часто смотрел на меня, да и он мне очень понравился. Мне захотелось, чтобы новый знакомый бывал у нас, но когда к нам изволил спуститься батюшка, он так сухо и высокомерно поблагодарил господина Пикара, что я поняла — этому не бывать. Даже хуже: батюшка предложил вознаградить его за благородный поступок! Раймон вспыхнул, но, увидев мой умоляющий взгляд, сдержался, вежливо отказался от награды и откланялся. Мне было очень стыдно за батюшку, поэтому я догнала Раймона в саду и сказала, что мы с матушкой просим завтра у нас отужинать, так как знала, что батюшка завтра уезжает в Авиньон, а матушка слаба к моим уговорам и слезам. Он хотел было отказаться, но… в общем, он согласился.

Я спросила позже матушку, почему батюшка был так неучтив к нашему гостю и спасителю. Оказалось, что матушка сама не понимает, почему батюшке отказали присущие мужчинам нашего рода такт и галантность, но думает, что виной всему плохие новости с театра военных действий — батюшка в тот день изволил сильно ругать маршала Мюрата за его нерешительность и непозволительную мягкость к мадридским инсургентам.

Так вот и получилось, что мы познакомились. На другой день он приехал к ужину, а после ужина на террасе в саду матушка задремала в кресле, и мы вышли в сад. Там в беседке мы разговорились и ощутили друг к другу ту взаимную горячность, которая вызывается только посредством стрел Купидона. Наши руки встретились, о, Кларинда! Какой огонь возжегся в моей груди! Мы долго молчали, не в силах выговорить ни слова, затем я испугалась, что матушка проснется, и поспешила прочь. Всю ночь после этого я вспоминала пожатие его руки, и грудь моя горела, как в огне.

Милая Кларинда, я ни о чем не могу думать, кроме одного: увижусь ли с ним еще?

Пиши, дорогая, я так нуждаюсь в участии и дружеском совете.

Твоя Амари.

Замок Сен-Клер, 3 июня 1808

Воспоминания о доме

В коридоре послышался шум и тут же — голос сестры Луизы:

— Tише, тише! Расходитесь по дортуарам, девушки, приводите себя в порядок. Через 15 минут жду вас в трапезной. — И тут же — холоднее:

— Зузу! Не задерживайтесь, проходите прямо к себе! Мими наказана и сегодня будет без обеда!

Мими вздрогнула. Теперь быстро: письмо — в тетрадь, тетрадь — в сундучок, захлопнуть крышку, поднять молитвенник, сесть на жесткий стул с прямой спинкой у маленького письменного стола и замереть. Только сердце сильно бьется.

Однако никто не вошел. Размеренный, как звук метронома, голос сестры Луизы затих в другом конце коридора. Недавнее раздражение сменилось обидой: она никому не нужна, никому, даже злой сестре Луизе! Мими подняла лицо, чтобы не пролились выступившие слезы, потом встала и подошла к раскрытому узкому окну.

Из окна были видны быстрые ласточки, которые летали вместе с уже подросшими птенцами, готовя их к дальнему перелету на юг, аккуратные, мощеные камнем дорожки между лужайками, обрамленными невысокими кустами бульденежа. Мими гораздо больше привлекали свободные ласточки: уж они-то ни за что добровольно не выбрали бы скучную монотонную жизнь в монастыре. А бульденежи ей и цветущие не нравились, у них совсем не было аромата.

Солнце уже миновало зенит. Мими немного оживилась: скоро его лучи зажгут зеленым светом листья плюща, наползающие на оконную раму, протянутся через комнату и упадут на маленькую подушку, которую, несмотря на поджатые губы сестры Луизы, разрешила оставить мать Эмилия, когда Мими привезли в монастырь. От солнечных лучей засверкает яркими красками вышитая шелком и золотыми нитками жар-птица и посмотрит на Мими веселым бисерным глазом. Эту подушку вышивала мама, а когда закончила, почему-то грустно сказала в ответ на восторженно-почтительное аханье мадмуазель Клементины: «Красивая, но никуда не улетит из своей золотой клетки».

Мими очень любит эту подушечку и, прибегая с занятий привести себя в порядок перед обедом, и потом, после обеда, она переглядывается с жар-птицей, сияющей в солнечном свете… Сейчас она подошла к кровати, прилегла, прижалась к маминой жар-птице щекой и вспомнила день, после которого жизнь в доме стала меняться, а потом все кончилось ее приездом сюда.