Зов - [49]

— Булад Харинаевич, все мы люди, понимать друг друга должны, — вкрадчиво сказала мать. — Зайдите в дом, обсудим…

— Обсудят сегодня вашего мужа на собрании. Хороший специалист, а до чего докатился!

— Мы виноваты, не спорю, что недосмотрели за коровами. Дочка, видно, плохо ворота вечером закрыла… Я не проверила, на дочку понадеялась…

— Нет, — тихо сказала Дулмадай, но самой ей в этот момент казалось, что ее голос слышен всей земле, такой он громкий, а слова трудные и у нее не хватит на них сил; она торопилась высказаться: — Нет… я скажу правду! Наши коровы каждую ночь бывают на поле…

— Прикуси язык!

Лицо матери перекошено испугом и яростью.

Дулмадай видит ее раскрытый рот, но будто оглохла — ничего не слышит…

Растерянно топчется Булад Харинаевич.

И Дулмадай срывается с места — бежать! Куда — все равно…

Будылья колючего бурьяна хватают ее за платье, царапают лицо, руки, жжет крапива, никак не выбраться из этих проклятых зарослей, а сзади, как камни в спину, — жестокие слова… Чем дальше — тем слабее, неразличимее они…

ОТЕЦ

Конечно, когда бабушка живет за сотню верст от Улянгиртуя, до нее добежать трудно.

Кто знает, сколько бы несчастная, опухшая от слез Дулмадай лежала в желтом камыше у ручья Ардай, — не наткнись на нее там Гарма.

И не случайно это было.

Не меньше трех часов Гарма ходил, как следопыт, возле улуса, облазил все овражки и близкие кусты, в пустующие классы школы заглянул — искал ее, Дулмадай. Такое задание — найти — дал ему Булад Харинаевич. Бригадир лишь торопливо сказал Гарме, что Дулмадай крепко обидели дома — пусть он отведет ее к бабушке Янжиме.

И вот они сидят рядом: Дулмадай молчит, почесывает, морщась, волдыри на обожженных крапивой ногах; он, Гарма, кидает камешки в воду. Солнце уже высоко, осторожно посвистывают суслики за спиной, где-то неподалеку, на лугах, рокочет трактор, по чистому небу пролег рваный белый след от реактивного самолета… Золотые зайчики скачут по мутноватой воде ручья — в них-то и старается попасть Гарма…

— Выкупаемся?

Дулмадай не отвечает.

— Есть хочешь?

Она пожимает плечами.

Гарма решительно говорит:

— Живи с нами, Дулмадай!

Наклонив голову, ковыряя пальцем песок, заканчивает уже тише:

— Будешь мне сестрой.

И смотрит в небо — долго-долго, боясь встретиться глазами с Дулмадай.

Серебристый самолет прочертил на небе новую полосу.

Молчание тяготит Гарму, и он говорит:

— Летчиком тоже хорошо быть, но я звероловом стану. Ты видела кино про тигров… как ловят их?

Подумав, добавляет:

— А женщины бывают дрессировщицами. Я поймаю — ты, пожалуйста, дрессируй на здоровье…

«Нельзя мне теперь домой. — Эта мысль неотступно давит Дулмадай, страх в душе, нет успокоения. — Нельзя… как же быть?!»

Мать не простит.

У Булада Харинаевича свои дела…

Отец?

Она силится представить, как же поступит отец, что скажет ей, но лицо отца ускользает, уходит от нее, кружится в суматошной пляске оранжевых, синих, зеленых, багровых, черных пятен… Это резкий солнечный свет в глаза — и она жмурит их, жмурит так, что больно векам, стучат острые молоточки в висках, мокреют щеки. Нужно зубы стиснуть… Что-то говорит Гарма, быстро, горячо, однако до нее не доходит смысл его слов — она все же кивает в ответ, даже пробует улыбнуться.

А потом Дулмадай идет вслед за Гармой — вернее, он тащит ее за руку, а она равнодушно подчиняется. В доме ласково разговаривает с ней бабушка Янжима, они обедают втроем, затем Гарма читает вслух из «Гэсэра»[18].

И Дулмадай, свернувшись калачиком на шубе дедушки Балдана, брошенной поверх сундука, проваливается в сон, будто в тягучую, слабо освещенную звездами ночь…

Просыпается она оттого, что кто-то осторожно трясет ее за плечо. В неярком свете лампы качается перед ней лицо отца. Дулмадай, сжавшись, снова закрывает глаза. Но отец настойчив: вставай!

Когда они вышли на улицу — огни в домах были редки, люди спали. Осталось в памяти, как бабушка Янжима сердито упрашивала отца, чтобы тот не забирал Дулмадай, пусть ночует у них… Злым волчонком смотрел на ее отца Гарма. Он настоящий товарищ, она так думала и раньше, а теперь знает наверняка.

Отец шагает тяжело, земля будто вздыхает под его сапогами, а может, это он сам вздыхает… Дулмадай зябко — со стороны гор тянется влажная прохлада, оттуда, зарождаясь, наплывают клубы белесого тумана.

Овраг, за ним — тропинка через заросли бурьяна, непонятные тревожные шорохи в них, и вот он, дом… Отец, привалившись плечом к ограде, набил трубку, закурил.

— Я не пойду туда, — шепчет Дулмадай.

В трубке отца слабо потрескивает табак.

— Ладно, побудь тут, — наконец говорит он. Снял с себя пиджак, набросил ей на плечи. От пиджака пахнет дымом, овечьей шерстью, сухой травой…

Долго стучит отец в дверь. Наконец там, внутри, мать засветила лампу, открыла ему… Дулмадай осталась в темноте одна, маленькая, как мышонок, — юркнуть бы куда-нибудь, забиться в норку! Боязливо прижалась к стене — все-таки свет из окна сеется, голоса слышны… не одна!

Голос матери, голое отца…

— Ты, Мархай, слышал… известно тебе, что твоя глупая дочь вытворила?

— А ты улеглась на боковую, когда ребенка дома нет… это как?

— Я ее на порог не пущу!