Зов - [50]
Молчание.
У Дулмадай зуб на зуб не попадает. Кутается в отцовский пиджак, с головой им укрылась, лишь ноги все равно голые… Во дворе Барс рычит, что-то учуял. Какой-нибудь зверек мимо прошмыгнул.
Сколько же быть ей на улице? А в дом — разве можно ей туда?! Нет, нет!..
И как это, оказывается, страшно — во тьме, посреди большой земли, одной…
Снова через стену пробиваются к ней голоса… Дулмадай вертит головой, прижимает ладошки к ушам, однако голос матери пронзителен, и, слабый тут, на улице, он все же, подобно назойливому комариному писку, неотступен, от него не защитишься. Мать кричит, что вся ее жизнь пошла кувырком, молодость загублена, с утра до вечерней зари она в работе, вечно подол в навозе, и никто спасибо не скажет, а от мужа только и слышно: колхоз, колхоз, колхоз! Что в колхозе — медом каждый день кормят, тарасуном вдоволь поят?.. Слава богу, ее заботами у них в доме есть что выпить: наливай и пей! Есть что покушать: садись и ешь!..
— Кусок стал поперек горла вставать, — раздраженно бросил отец.
— Во-он, ка-а-ак!..
Залаял Барс — злобно, требовательно. Он тоже слышит голоса за стеной, чувствует, что там, у людей, в доме, неладно, плохо — он тоже начал тревожиться… Дулмадай вдруг подумала, что в их семье, сколько помнит она, редко смеются, веселятся — отец и мать всегда озабоченные, меж собой говорят мало, ругаются часто. Мать когда и смеется — это с Бимбой, лаская его. Или когда еще приезжают в поздний час вести из аймачного центра.
Слышит Дулмадай — отец матери отвечает. Хоть громко, но спокойно произносит слова, редко… Скажет, после подумает, так ли сказал, и лишь затем начинает новую фразу. Он никогда так с матерью не разговаривал. Мать умеет его оборвать — а тут молчит. И о чем это он?
Не все понимает Дулмадай, но то, что удается услышать ей, пугливо сжимает ее маленькое сердце. Нет, не прежний страх в нем… Скорее, изумление и невольный восторг! А пугливость — это Дулмадай просто не верит, что так может быть…
Отец говорит матери, что сегодня на собрании он сказал людям, что сам видит — заблудился, не вдаль смотрит, а под ноги себе. Еще он сказал всем, что знает — достоин осуждения, однако пусть верят ему: будет работать на совесть и никто никогда не сможет больше ни в чем его упрекнуть. Он просит доверить ему должность старшего чабана в дальней отаре: там низкий приплод, значительный отсев молодняка, там, как нигде, пригодится его образование. Чабанское зимовье, кошары — за тридцать километров отсюда, у подножия гор. Надо семьей переезжать туда…
Такого неистового крика и таких проклятий Дулмадай еще никогда не слышала — даже от матери.
— Катись… никуда не поеду!
— Я это хотел узнать от тебя…
— Знай — ни-ку-да!..
Как только не обзывала она отца.
Дулмадай отбежала от дома, бросилась на землю, уткнулась в нее лицом. Какая горячая земля! И сильный ветер с гор…
Она не уловила, как хлопнула дверь; и отец какое-то время стоял на крыльце, всматриваясь в темноту, потом окликнул:
— Дочка!
Голос у него был глухой, хриплый.
Дулмадай подбежала, он взял ее за руку, и они пошли от дома — той же тропинкой, проложенной к улусу через джунгли чертополоха и крапивы.
Дулмадай показалось, что слышит плач. А еще показалось, что плач Бимбы сплетается с плачем его Дружка. Она приостановилась, и отец, повинуясь движению ее руки, тоже на какой-то миг замер.
— Бимба это, — сказала Дулмадай, закусив губу.
— Ветер это, — дрогнувшим голосом возразил отец.
Помолчав, добавил:
— Не на край же света уходим…
И они пошли дальше.
На востоке прорезалась тонкая, как льдинка, полоска, за ней, белея, другая, близился рассвет…
ЗОВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Отсеялись — и теперь ждали, чтоб вдоволь напоили землю дожди. Но неделя прошла, другая к концу, холодные дни сменились теплыми, а небо оставалось сухим. И стоило из-за горных хребтов подуть вольному ветру — поля застилала пыльная удушливая мгла, она вихрилась, гасила солнечный свет — и гасли встревоженные глаза у людей: не быть добрым всходам… Неужто снова засуха?
А где-то на севере — там, за хребтами — глухо рокотал ночами гром, подолгу висели видимые издали синие дождевые завесы над таежными просторами, да и всюду по округе — где затяжные, где стремительные — прошумели ливни. Упрямо обходили они только долину Халюты, словно из-за чего-то рассердились на нее небесные силы.
Так хорошо — в самые лучшие сроки, всюду качественно, не в пример прошлым годам — провели сев, так нынче постарались — и на́ тебе! А ведь и прошлая весна была худой, скудной на влагу, даже на заливных лугах к июню земля гулко трескалась от зноя, рвала корни трав, и травы желтели, не достигнув цветенья, — оттого-то уже осенью пришлось просить для скота солому в районах соседней области… Или повторится это?
Пытали стариков: что вы-то скажете?
Те или уходили от прямого ответа, или неуверенно советовали обождать еще с неделю — для окончательной ясности… По примете — поскольку зима выдалась на удивленье многоснежной — лето обещало быть дождливым. Может, сейчас, по весне, лишь заминка случилась, еще обойдется все?
И однажды душной ночью, когда в домах Халюты не светилось ни единого огонька, селение забылось тяжелым сном, — забарабанил по крышам долгожданный дождь. Спорый, теплый, веселый! И будто облегченным, радостным стоном отозвалась на него затомившаяся земля… И многие люди, соскакивая с постелей, раздетыми, в исподнем, выбегали на улицу, ловили мягкую чудесную воду в шершавые мозолистые ладони, подносили ее ко рту, пили с той же нетерпеливой охотой, как пила ее земля; и сосед через забор кричал соседу, словно о чуде:
