Зов - [30]

Мать с перекошенным лицом метнулась к стене, сорвала висевший на деревянном костылике чересседельник, размахнувшись, ударила им Ардана… Била как попало, исступленно; Ардан закрывал голову руками. Удары сыпались слабые, и не от них бежали слезы по щекам… Что с мамой, как может она так? Что это с мамой?!

И Ардан потрясенно зарыдал…

Мать, будто опомнившись, бросила чересседельник на пол, прижала Ардана к себе, он почувствовал, как ознобно дрожит она, бешено колотится сердце в ее груди — вот-вот разорвется…

— Мама!

— Сынок мой…

Хлопнула дверь — то бабка Шатухан ушла от них.

Ардан тер рукавом глаза.

Мать слабым голосом попросила:

— Унеси… сейчас же… обратно святому отцу…

И хоть идти к шаману — нож острый, Ардан, ползая по полу на корточках, стал проворно собирать кости в мешок.

Он дотащил его до порога жилья шамана, но внутрь зайти побоялся: оставил мешок снаружи. Воровато оглядываясь, побежал прочь, скорее прочь!

Седлая на конном дворе Серко, все еще смахивал слезы с ресниц.

Нет, он не обиделся на мать… Если только самую малость. Да и это моментально прошло… Ведь подумать, кто лучше его видит, чувствует, как она, бедная, изболелась душой, устала, боится за каждый новый день: не станет ли он для них черным?

Хоть бы пришла весточка от отца!

Где же ты, баабай?

А этот святой старик — шаман — он смотрит, смо-о-трит… Мать у него как на веревочке. Дернул — и она бежит к нему. Он обещает, обещает… Мать молится ночами, как старуха. Разложит перед собой отцовские письма — и молится.

До войны — забыть ли! — какая спокойная жизнь была, мама не молилась, никакого шамана в Шаазгайте не знали… А сейчас — к нему, к нему…

А что шаман? Отслужил он молебен во здравие Шагдара, которое устроил в Улее его отец — кривой Мархас. Барана резали, тарасун пили… А через день похоронку принесли.

Правда, шаман объяснил людям, что когда проводилось молебствие, похоронка на Шагдара уже была в пути, боги, сами собой, не могли оживить мертвого, но зато, умилостивленные, они отвели Шагдару лучшее местечко в светлом царстве…

Может, и поверил Мархас, но сына-то ему не дождаться…

И зачем он, Ардан, послушался дедушку Балту, обратился с просьбой к шаману!.. Вон как бабка Шатухан напугала!

Кругом идет голова у расстроенного вконец Ардана… Серко стрижет ушами, норовит, балуясь, схватить за рукав, обмусолил все плечо. И Ардан, не желая этого, больно тычет мерина кулаком в шею.

23

Только-только ушел из дома Ардан, сама Сэсэг не успела в одиночку выплакаться, как напротив окон остановился знакомый всем председательский конь в серых яблоках, запряженный в легкую кошевку. Из нее выбрался Яабагшан и направился по тропинке к их двери… Сэсэг лишь успела воды в лицо плеснуть, насухо вытереть его полотенцем. Не хватало еще, чтоб Яабагшан увидел ее слезы!

— Давно не заглядывали к нам, проходите, — сдержанно сказала Сэсэг.

Яабагшан повел носом, улавливая кисло-затхлый замах шкур, все еще находящихся в доме на выдержке, спросил:

— Когда готовы будут?

— Неделя потребуется…

Снова в сознании Сэсэг резкой в подробностях всплыла получасом раньше происшедшая в доме сцена, невыносимо жалко стало Ардана, захотелось побежать следом за ним, утешить… Никогда до этого не поднимала она руку на сына. Как затмение нашло.

Яабагшан между тем снял пальто, повесил его на гвоздь; говорил, прохаживаясь по скрипучим половицам:

— Посевная на носу. А кого плугарями ставить? Буду решать. Как скажу, как утвердим — так и будет. А работа тяжелая, не для баб!.. Но сейчас баба или, культурнее назвать, женщина — основная сила в колхозе… Пойдешь в плугари?

— Как все, так и я…

— Ладно. — Яабагшан ухмыльнулся. — Решать-то, повторяю, я буду.

Подошел к пальто, порылся в нем — достал зеленоватую бутылку водки. Сказал с наигранной лихостью:

— Давай-ка, Сэсэг, по маленькой! Сегодня утром хорошую военную сводку передавали. Гонят наши фашистов в хвост и гриву… За это можно!

И как ни противен был Сэсэг незваный гость — приходилось терпеть. Нарезала хлеб, поставила на стол солонку…

— Не обессудьте. Ничего больше нет. Мяса давно не видели.

— Как это? — Яабагшан притворился непонимающим. — А тушу жеребца, что ж, целиком проглотили?

— Зачем напраслину возводить, — пытаясь быть спокойной, отозвалась Сэсэг. — Принести домой то, что не досталось хищникам, большой грех… Пусть кто как хочет, а я не могла б! Да ведь не какой-нибудь конь — Пегий… Он для всей нашей семьи дорог был… знаете ж!

— То-то и оно… Пегий! — Яабагшан засмеялся непонятно чему, налил в стаканы — до краев — водки: — Пей, Сэсэг.

— Я не пью, да мне на ферму… Телята теперь мычат, корм задать надо…

— Пей!

— Сами — пожалуйста. Меня не невольте…

— Председатель просит…

— Спасибо, не могу.

Яабагшан в два глотка осушил стакан. К хлебу даже не притронулся. Может быть, хлеб не понравился ему видом — темный, почти, черный, вязкий, как глина. Чего только нет в нем — и отруби, и картошка…

— Притворяешься, — проворчал Яабагшан, жмуря глазки. — А зря! Нам известно…

— Ни куска мяса мы с Арданом не брали.

— Да-да, как же… А из головы и ног жеребца холодец парили! Весь слопали… не угостишь?

Билась муха на оконном стекле… Первая за эту весну. Рано проснулась. «И я для Яабагшана сейчас как муха, — горестно подумала Сэсэг. — Норовит прихлопнуть…» Она стала доказывать, что голову и ноги действительно какое-то время держала в сенях — их принес ей шаман Дардай, вместе с ним они, согласно обычаю, голову сварили и мясо сожгли, развеяв пепел по ветру, а ноги закопали ночью вдали от деревни… Так всегда поступали предки, если конь был онго. И разве этим самым она совершила что-нибудь преступное?