Зов - [104]

— Хорошо, хорошо, — с прежними примирительными нотками в голосе сказал председатель. — Сориентируемся, как поступить… Плохо не сделаем. Верь мне на слово. И можешь, дорогой Эрбэд, спокойно ехать учиться в свою партшколу: твои, как говорится, заветы не забудем! Я серьезно.

Эрбэд Хунданович прошелся по кабинету, помолчал — и в словах его прозвучала неуверенность:

— Только начинаем… А я уеду! И не заслужил, и разве можно вот так все бросить? Попрошу, чтобы оставили в колхозе…

— Ты что это?! — Мэтэп Урбанович вскочил с кресла. — Тебе такое доверие… Партия доверяет! А ты, понимаете ль, в кусты! Отбрось сомнения… Не делай хуже для себя… и для дела, черт возьми. Я что — вечный на этой должности? То-то же! Даже не заикайся… не вздумай дать самоотвода в райкоме. Не мальчишка же ты! Как старший товарищ советую, как отец…

Лицо Мэтэпа Урбановича было красным от внезапного смятения и плохо скрытого испуга.

3

Что Баша Манхаев застрелил свиноматку кузнеца Ермоона — тут же, спустя час-другой, всем в Халюте, конечно, стало известно. Но сам Баша сразу же, как только кузнец потащил чушку к себе во двор, сел в «Жигули» и укатил в город, остался там ночевать у брата. «Теперь-то, — думал он, — Шарлуу все сделает, чтобы ее дочь близко к моему сыну не подходила. Ермоон — твердолобый, а Шарлуу не успокоится, эта свинья отныне навсегда нас разделила, поперек дороги легла…» Пил с братом водку, заливая ею гнетущее чувство тревоги, боязни, и успокаивал себя как мог. Шумная, дескать, история, зато с нужными мне последствиями. Раз и навсегда!

А когда на следующий день, уже к вечеру, Баша вернулся в Халюту, его на дороге перехватила посыльная из правления: сказала, чтоб немедленно был у председателя, тот ждет…

«Прогулял я, будет стружку снимать, — занервничал Баша, чувствуя, что вмиг вспотели у него ладони, баранка руля стала липкой. — Да не впервой, выпутаюсь! Скажу, что брат чуть не умер… отравился, к примеру… Ездил я спасать!»

В дверь председательского кабинета он не вошел — протиснулся: робко и с угодливой улыбкой на лице.

— Вызывали, Мэтэп Урбанович?

— Вызывал?! — рявкнул тот. — И вчера, и сегодня тебя, негодяя, искали, а ты, сукин сын, прятался…

— Брат у меня, Мэтэп Урбанович. Я как услышал — туда-сюда… как же быть, думаю…

— Помолчи! Не замазывай побасенками! — Председатель кулаком по столу стукнул. — Чего в дверях застыл? Подходи ближе, покажи свои бесстыжие гляделки! Обзавелся богатством за колхозный счет, отгородился от всего глухой стеной — и князем себя возомнил? Так, да? Законы для тебя не писаны? Что хочу — то ворочу… да?

— Мэтэп Урбанович!

— У тебя самого сколько на дворе свиней! Целая свиноферма! Ворованными из колхоза отходами кормишь их… Не знаю, думаешь!

«Из-за чушки Ермоона, — понял Баша, — не из-за того, что прогулял…» И попытался оправдаться:

— А огород? Поглядели б, чего она, чушка, наделала на огороде. Весь перепахала. Останусь без картошки…

— Дураков нашел? — Председатель опять кулаком пристукнул. — Себя самого, смотри, не обхитри. Свинья — трактор, что ли? Могла она изгородь так переломать? Подстроил, стервец!

— Что вы меня… словами-то.

— А кто же ты?. У Ермоона всего-то одна эта свиноматка, завел, чтоб приплод получить… Работает он так, что ловчить, не в пример тебе, некогда ему… Кого ты обидел? Была бы воля на то — по роже бы толстой тебя сейчас… У-ух! Молчишь? Погоди, заставят тебя ответить. Стелиться под ноги, как тряпка, начнешь… Увидишь милицейские погоны в своем доме. Сейчас в свинью, завтра в человека выстрелишь.

Председатель кипел. Видно, не только свинья Ермоона была тут причиной… Под самое дурное председательское настроение влетел он, Баша.

И попросил униженно:

— Не надо милицию, Мэтэп Урбанович. Отдам я ему свою свинью. И за потраву не потребую.

Однако еще не все, кажется, перегорело в председателе — и опять слова его были тяжелыми и оскорбительными; кричал, округляя глаза:

— Подлец! Ты руку не на свинью поднял — на Ермоона. На честь его! Привык, что все купить можно… И тут: своей чушкой откуплюсь. Да? Не-ет, пусть закон решает, перед законом ответь, паршивец!

Но и Баша — при всей его трусости перед начальством — не был крепок на терпение. Ему тоже кровь ударила в голову — и завопил он:

— Это я глухой стеной отгородился? Закон? А где ваши глухие стены? Их только наши колхозники не видят! А не туда ли я пиломатериалы и все другое возил? Не туда ли, на дачу к вам, для полов теплое покрытие увез? Целых три рулона. А его на детский сад, между прочим, выписывали… Вот так! Это закон или не закон? С какой стороны подступиться к нему? А вы… вы!..

Но наткнулся на глаза председателя — как черные, пронзающие насквозь стрелы были они — и… сразу слабыми, ватными стали ноги. Молитвенно руки сложил на груди, согнулся:

— Простите, Мэтэп Урбанович… простите, век ваш… до скончанья дней… для вас…

— Вон!

И пулей Баша вылетел на улицу.

Пока усаживался в «Жигули» — председатель сельсовета, Чулун-ахай, оказался рядом. Шел, наверно, в колхозную контору.

— А… ты, — сказал с пренебрежением, — стрелок из поганого ружья. — И грозно пообещал: — Вызовем тебя на исполком сельсовета, а пока пиши объяснение, почему посмел стрельбу открыть, почему ветерана войны обидел. Участковому понадобится такое объяснение!