Зов бездны - [59]

Как бы то ни было, можно утверждать, что подземное одиночество — это чувство совсем особого рода. Подобных переживаний нельзя испытать на поверхности земли. Над лесами, над горами, над морем, над знойными пустынями и полярными льдами всегда нависает небесный свод с солнцем, звездами или плывущими вдаль облаками; ветер колышет деревья и шумит в траве; снуют и кричат животные; летают, поют и щебечут птицы, стрекочут насекомые. Всепоглощающее подземное одиночество сродни сплошному мраку и безмолвию. Они неразрывны и усиливают друг друга. Мы упоминали, что в пещерах спелеологи обычно говорят, поют. Доктор Бомбар признается, что в многодневном своем плавании, желая нарушить тишину, он вступал в беседу с маленькой куколкой, которую ему подарили друзья накануне отплытия с Канарских островов. «Она превратилась для меня почти в живое существо, — пишет он, — я смотрю на нее и уже заговариваю с ней, сначала односложно, а потом во весь голос, рассказывая ей обо всем, что собираюсь делать. Ответа я не жду: пока это еще не диалог. Отвечать она начнет мне позднее»[22]

Но одиночество вызывает порой не только желание говорить, но и обратную потребность. На некоторых людей уединение оказывает сильное воздействие и порождает страх. Опасаясь заявить о своем существовании, они стремятся избежать любых шумов и пребывают в молчании и оцепенении. Они страшатся звуков собственного голоса.

Как-то раз мне пришлось взять с собой в один большой грот майора английских военно-воздушных сил Арчибальда У. Комбера. Он был страстно влюблен в доисторическое прошлое, но имел слабое представление о пещерном мире. На этого человека, который неоднократно совершал кругосветные путешествия и пережил множество приключений, произвели глубокое впечатление не только доисторические рисунки, высеченные на стенах пещеры, которые я ему показал, но и вся подземная обстановка. Она оказалась для него откровением.

Мы отправились в глубь пещеры. Отойдя приблизительно на полкилометра от входа, мы собрались уж было повернуть обратно, и тут он поведал мне о своем желании провести несколько минут в абсолютной темноте и тишине, чтобы, как он выразился на своем несовершенном французском языке, «знать одиночество». Так и было сделано. Чтобы создать «одиночество», мы отошли друг от друга метров на тридцать и затем, погасив ацетиленовые лампы, начали вслушиваться в полную тишину. Опыт длился минут пять-шесть, после чего майор чиркнул спичкой и вновь зажег свой фонарь. Я сделал то же самое и пошел ему навстречу. Он сидел на камне с таким сосредоточенным видом, что я проникся уважением к его безмолвным размышлениям. Наконец он встал и очень просто, но вместе с тем торжественно и убежденно заявил: «Теперь я понял…» — затем он снова погрузился в размышления.

Мы молча пустились в обратный путь и шли, не говоря ни слова, до тех пор, пока луч света не возвестил о близости выхода. В сущности он мне так и не поведал своих впечатлений, а так как расспрашивать англичанина — задача весьма деликатного свойства, мне не удалось узнать, что же, собственно, он «понял». Некоторое время спустя я снова очутился в том же гроте Лабастид-де-Нест. На этот раз, желая составить репортаж о доисторических гротах Пиренеев, меня сопровождала швейцарская журналистка. Как и майор Комбер, эта молодая швейцарка, обладавшая спортивными навыками, прежде никогда не посещала других гротов, кроме доступных для широкой публики и освещенных электричеством. Она, казалось, с удовольствием осматривала настоящую «дикую» пещеру. Когда, пройдя грот, мы добрались до тупика, я не преминул рассказать своей спутнице об эпизоде с майором и его желании «знать одиночество»; мне показалось, что мое сообщение не заинтересовало журналистку и не внушило ей никаких соблазнов. Однако на обратном пути, проходя через небольшой подземный зал, она внезапно остановилась.

— Каково сейчас расстояние до выхода? — спросила она меня.

— Примерно триста метров.

— А дорога к выходу не очень трудная?

— Нет, мы здесь в единственной галерее; есть, конечно, повороты, раструбы, но никаких разветвлений и смежных галерей.

— В таком случае, мсье Кастере, я хочу остаться здесь одна и провести ночь.

Это было крайне неожиданное и необычное заявление, и я, конечно, не мог дать согласия. Я немедленно запротестовал, призвав на помощь все доводы о своей ответственности за ее судьбу. Мне пришлось напомнить, что сейчас всего лишь шесть часов вечера и что ночь покажется ей бесконечной, тем более, когда нет ни пищи, ни карбида и, следовательно, фонарь не может светить всю ночь. Предупредил я ее также, что, находясь так долго в пещере, она продрогнет от холода и сырости.

Но решимость журналистки оказалась непреклонной, и на все мои возражения она находила ответы. В сумочке у нее были бисквиты и шоколад; она говорила, что погасит лампу и будет экономить свет, ибо желает остаться в темноте. От холода она надеялась спастись соответствующими гимнастическими упражнениями. Короче говоря, эта неустрашимая и настойчивая швейцарка, несомненно, заранее обдумала свой замысел, и мне стало ясно, что решение ее было бесповоротным. Пришлось прекратить ее разубеждать, и мы расстались.