Зона милосердия - [38]

Из этих четверых в первичный список мы включили только доктора Бергера. В ЦКР против него возражений не было, и он готовился к отъезду.

Двое рабочих из 10-го корпуса не могли быть включены в список по причине измененной кожи в левой подмышечной впадине. В полном отчаянии один объяснял их происхождение укусом лошади, другой – повторным гидроаденитом и операцией. Никто этих объяснений в расчет не принял.

А доктора Лиина даже не пригласили на комиссию. И это была заведомая несправедливость. И мы ее сознательно совершили. Он был уверен, что будет репатриирован, он имел на это право и знал об этом. Мы обманули его ожидание. Именно в этот момент на кривой его судьбы, в одной точке сфокусировались три причины, в какой-то мере оправдывающие наш поступок. В свои 67 лет он был здоров, крепок и трудоспособен. Госпиталь в нем нуждался. Во внешнем зубопротезном кабинете накопилось много невыполненных заказов. Все они были запущены в работу. Их необходимо было завершить.

Обсудив все, мы вместо него включили в список молодого, очень больного человека. По формальным критериям, может, это и не было большим грехом. Но наших действий по отношению к доктору Лиину это не могло оправдать.

Как-то в один из этих тревожных дней я зашла в апартаменты немецких врачей. Они по обыкновению встали. Доктор Лиин среди них. Почему-то он не показался мне таким высоким. Ссутулив плечи и опустив голову, он старался не встретиться со мной взглядом. Мне было мучительно стыдно.

На другой день я сказала ему всю правду. Ничего не скрыла. В утешение добавила, что репатриация только начинается. Он слушал внимательно. А затем с горькой, снисходительной улыбкой произнес:

– В моем возрасте мало шансов дожить до счастья.

Слава Богу, он дожил.

Отправка больных в Рязань, куда должен прийти эшелон, распределение больных по вагонам, оформление документации – это обязанность Клюсова. Из Рязани он вернулся довольный, все прошло хорошо.

На другое утро на конференции Елатомцев, обращаясь ко всем, сказал: «Хвалю, справились отлично». И непосредственно ко мне: «Молодец!»

Мне было очень приятно, тем более что он, подобно моему папе, добрыми словами похвалы дорожил и расставался с ними очень редко.

Вдруг сразу резко изменился темп жизни. Словно поезд на бешеной скорости сходу внезапно остановился в степи.

Больных в госпитале стало заметно меньше. Существенно уменьшилась нагрузка.

И я неожиданно с восторгом увидела, что мир наполнен весной: ее небом, цветами, ароматом. Так радостно, светло и весело стало на душе. Короткие звездные ночи сводили с ума, заставляли чаще биться сердце. Хотелось любить, писать стихи.

Несколько вечеров подряд мы с Ириной Балтиной ходили «за околицу». Так назывался небольшой лесистый пригорок за деревянными домиками, слева от нашей территории. Мы садились под большой березой, единственным крупным деревом в нашем уголке, смотрели на звезды и мечтали вслух.

Часы бежали быстро. И вот уже золотистая полоса прочертила горизонт. С сожалением мы возвращались к себе. Сколько нам оставалось для сна? Два, три часа?

И наступал новый день.

Прогулки наши, увы, длились недолго. В начале следующей недели две огромные фуры привезли из лагеря новую партию больных. Жизнь вошла в свойственный ей ритм.

Спустя несколько дней, после утренней конференции, обращаясь ко мне самым что ни на есть обыкновенным тоном, Елатомцев произнес:

– Завтра утром на пять дней уезжаю в Москву. Утренние конференции проводи обязательно. Заметив выражение моего лица, добавил неожиданно мягким тоном:

– Нечего пугаться, справишься. Я всем повторил, что ты – мой полноправный заместитель.

Стоит ли описывать мои ощущения? Ведь в это впряглась я сама.

Он уехал.

Калиф на час вступил в свою роль. Все пять дней прошли на удивление гладко и тихо. Никаких происшествий: мирная утренняя конференция переходила в размеренно-привычный рабочий день. А июльские вечера и ночи были прекрасными. Я благодарила Бога, что ни разу за все пять дней не возникло повода для демонстрации моей начальственной значимости. Мой «руководящий» голос звучал только на утренних конференциях, и то не очень громко.

Елатомцев вернулся в назначенный день в хорошем настроении. Я искренне радовалась, что мне нечем его испортить. Мой подробный доклад о каждом дне слушал не перебивая, со снисходительной улыбкой, и мне показалось, что все это ему уже известно. Похвальных слов не произнес (а я-то надеялась). И, словно закрывая тему, удовлетворенно, мягким голосом промолвил:

– Вот так и будем жить, – немного помолчал и с ехидцей добавил, – долго.

Намек я поняла: ведь до планируемого мной отъезда оставалось всего десять месяцев.

Пора было всерьез подумать о возвращении домой.

Бороться с Елатомцевым бесполезно. Надо искать обходные пути. Реального плана у меня не было. Время шло. На каждой маминой открытке уже несколько дней повторялся эпиграф – «До Иночкиного возвращения осталось столько-то дней». Пока еще счет шел на сотни.

Работа как всегда поглощала время и мысли. Для решения собственной судьбы не хватало ни того, ни другого – она просто выпадала из поля зрения.