Зона милосердия - [37]

Они словно похоронили свое прошлое, никакой болтовни о нем. Все, что относилось к довоенной жизни: близкие, дорогие люди, события, собственные мечты, чаяния, радующие сердце воспоминания – все было спрятано глубоко. Не от посторонних глаз, а от самих себя – так было легче.

Нет! Не легче – иначе просто невозможно переносить каждый день.

Похожие друг на друга дни рождали спасительную для сознания привычку: так есть, так будет всегда, бесконечно, до самого конца.

Иногда взбунтовавшийся разум кричал: наступят же когда-нибудь другие времена, не может же так длиться вечно?!

Почему, может, – спокойно убеждала серая, безрадостная действительность.

И жизнь снова шла своим привычным чередом. А рядом инстинкт самосохранения жестко вел свою линию. И чтобы физически уцелеть, был один реальный способ: надо было забыть прошлое, не строить планов, не надеяться.

И вдруг, нежданно-негаданно упало это спасительное слово – «репатриация!»

Его услышали все. Это не было фантазией, выдумкой, сном.

Слово звучало все громче, все настойчивее. Не верить было невозможно. И души распахнулись навстречу этому волшебному слову.

Пока больные «веря – не веря» вживались в новую действительность, мы, с головой уйдя в работу, готовили их отъезд.

Полностью включилась в дело специально созданная отборочная комиссия. Исходя из общего числа предоставленных нам в эшелоне мест, мы определили квоту для каждого отделения. И приступили к персональному отбору больных.

Это оказалось самым трудным. К великому огорчению, туберкулезные больные были изначально исключены из репатриации – в общий вагон их поместить нельзя, а в эшелоне не было специально предусмотренного вагона.

Труд отборочной комиссии был достаточно тяжел физически – надо было пересмотреть громадное число больных. Но эта нагрузка была ничто в сравнении с нагрузкой моральной. На комиссию вызывали всех больных старше 65 лет, а также всех тяжелых, уже независимо от возраста.

Число больных, подходящих для репатриации, значительно превышало количество мест, предоставленных нам в эшелоне, т. е. из числа подходящих требовалось отобрать «самых подходящих». Задача чрезвычайно трудно выполнимая: из тяжелых больных выбрать самых тяжелых, но таких, которые, тем не менее, смогут перенести дорогу. Таково было требование высокого начальства.

Мнения врачей комиссии часто не совпадали, сталкивались, возникали споры. Многих больных приходилось вызывать повторно, что еще больше увеличивало общую взволнованность Зоны.

По распоряжению службы режима вся работа по репатриации была отнесена в графу «Совершенно секретно». Это было смешно и дико, тем более что больные об этом узнали раньше полученного нами извещения из Центра. Но службу режима переубедить было невозможно. Следствием же этой «секретности» было то, что с больными никто не разговаривал, им ничего не объясняли, даже при трехкратном вызове на комиссию. Это нагнетало страх.

Не менее тревожились и страдали больные, которых вообще не вызывали на комиссию. Из-за этой нелепейшей игры в секретность возникшая было в сердцах больных радость обернулась тревогой и растерянностью.

Зона замерла в ожидании.

Реальных сведений нет, но работает интуиция. Продолжается обычная, повседневная работа. А ощущение – будто все происходит на вулкане. Надежда, помноженная на отчаяние, висит над Зоной, словно удушливое облако. Его чувствуют все. Кажется, еще немного и нечем будет дышать.

Со стороны больных – ни единого вопроса, только взгляды. Описать их невозможно. Они горят, молят, вопрошают, сомневаются, требуют, прощают, умоляют, проникают вглубь. Не получая ответа, не гаснут, а словно кричат еще громче.

Работа по отбору больных продвигалась медленно. Время шло. Критический день приближался. Все были издерганы и волновались еще больше.

Наконец настал день, когда председатель отборочной комиссии вручил мне окончательный вариант списка.

Однако оказалось, что комиссия включила в него «про запас» несколько больных. Требовалось исключить лишние фамилии. Так возник «резервный список».

Наконец все бумаги подписаны Елатомцевым и отправлены по назначению. Резервный список пригодился: при проверке документов в ЦКР из основного списка по социально-политическим мотивам были вычеркнуты двое. Мы их тут же заменили другими из резерва.

Настал важный день: вместе с утвержденными списками поступило разрешение оповестить больных.

Это обязанность Клюсова.

Списки зачитаны по корпусам. Теперь все всё знают.

В Зоне вспышка ликования и обманутых надежд. Смех и слезы, радость и горькое отчаяние. Как всегда и везде в жизни.

Примиряет фраза Клюсова:

– Ведь это только первый эшелон – будут и другие.

Все дела были закончены. Ждали прибытия эшелона.

Но естественное чувство удовлетворения было омрачено допущенной несправедливостью. В ней были повинны все. А я, как ответственная за работу в целом, больше всех.

Покаявшемуся, говорят, часть грехов отпускается. Поэтому я и должна рассказать об этом подробно.

Согласно инструкции по возрастному цензу – 65 лет и старше – в госпитале репатриации подлежало четверо: два рабочих из 10-го корпуса, и два доктора: терапевт Бергер – 65 лет, он работал под начальством Екатерины Ивановны Ганеевой в туберкулёзном отделении, и доктор Лиин – стоматолог, которому недавно исполнилось 67 лет. Доктор Бергер к тому же страдал приступами стенокардии. Остальные трое были здоровы и трудоспособны.