Зона милосердия - [35]

И так каждый день. И, слава Богу, это все в обычном режиме, без каких-либо эксцессов и происшествий.

Елатомцев с самого начала настаивал, что совмещать две должности – невозможно. Наконец в этом убедилась и я. Пришлось отказаться от заведывания отделением. Его приняла недавно поступившая к нам врач средних лет – жительница Скопина, где она много лет проработала в хирургическом стационаре местной больницы.

Мне было жаль расставаться с лечебной работой, с моими больными, с хирургией, с 14-м корпусом, который я успела полюбить.

Между тем течение монотонно нагруженных дней время от времени нарушалось.

Я завела правило: ежедневно побывать в каждом лечебном корпусе. Без расписания и предупреждения – мол, ждите всегда. Не для контроля. А так, просто взглянуть.

Обед подходил к концу. Вхожу в терапевтическое отделение. В одной палате шум голосов. Их перекрывает резкий крик по-немецки. Узнаю голос Шута.

Давно собиралась приструнить этого наглого притеснителя рабочих 10-го корпуса. В нем он старший. К больным же ходить ему запрещено.

Теперь он попался с поличным.

Открыв дверь, я остановилась на пороге: несколько человек, сгрудившихся у кровати больного, замерли. Наступила тишина.

Секунда ступора – не ждали.

Обращаясь прямо к Шута, я спокойно сказала:

– Я запретила вам бывать в 14-ом корпусе. Теперь я категорически запрещаю вам переступать порог любого клинического отделения. Первое нарушение – и я вас отправлю в лагерь. А сейчас немедленно убирайтесь отсюда, – добавила я по-немецки.

Угроза отправки в лагерь – скорее дань эмоциям.

Я хорошо знала, что Клюсову он нужен, все врачи мне доказывали, что нуждаются в нем как в переводчике. Замены для них у меня не было. Втягивать в эту «мышиную возню» Елатомцева мне не хотелось. Сам Шута прекрасно понимал эту ситуацию. Но меня все же сильно боялся. Заходя в клинические корпуса, выставлял охрану, на случай моего появления в Зоне. Сегодня, видимо, не успел.

Инцидент оказался нелепым. Пожилой больной в громоздкой гипсовой повязке, неуклюже с трудом поворачиваясь в постели, разорвал простыню, испугался, хотел что-то поправить и вырвал из нее большой клок. Он сильно разволновался, пытаясь все объяснить возмущенной санитарке. Ничего не понимая, она стала кричать. Кто-то из больных привел Шута. Последний стал орать на больного еще громче, чем санитарка. В этот момент появилась я.

Досталось всем. Оправдываясь, санитарка пыталась мне объяснить, что больной своей неуклюжей гипсовой повязкой разрывает уже третью простыню.

На провинившегося страшно было смотреть. От волнения он не мог выговорить ни слова. А когда немного успокоился, сказал, что ему очень стыдно, он глубоко чувствует свою вину, понимает, что она велика, но все это произошло нечаянно. Просил прощения. Несмотря на мои уговоры, не мог остановиться и опять просил прощения.

И, самое мучительное, в качестве оправдания вдруг сказал – словно это был последний аргумент самозащиты:

– У меня три сына погибли на фронте, жена с дочерью и внуком попали под бомбардировку, а я вот уже четыре года – по лагерям. И заплакал.

Я перевела его слова сестре и санитарке.

– И тебе не стыдно? – спросила я ее. Она промолчала, доставая из кармана носовой платок. Больного успокоили, поменяли белье и уложили.

Исчерпанный инцидент! А сколько их на каждом шагу?

Однажды в конце рабочего дня ко мне в кабинет входит Виктор Федосеевич. Приветливый, настроение хорошее. Спросил как дела. Все было в порядке. Удобно расположился в кресле. Рассказал смешную историю времен войны. Вспоминал подробности. Весело смеялся. Такие минуты были редкостью.

Воспользовавшись этим, я очень спокойно, как нечто само собой разумеющееся, напомнила, что до окончания срока институтской отработки у меня осталось чуть меньше года.

Боже мой! Веселое настроение исчезло мгновенно. Лицо приняло знакомое жесткое выражение. И тоном, каким суровый начальник в момент крайнего раздражения разговаривает со своим нерадивым подчиненным, он заявил:

– Ты что же полагала, что я сделал тебя своим заместителем всего на один год? Откуда такая наивность? Запомни, ты уйдешь из госпиталя вместе со мной, при его расформировании. А это, думаю, наступит не скоро. Имей в виду: разговоров на эту тему я больше никогда слышать не желаю. Дверь за ним захлопнулась несколько громче, чем следовало.

Сейчас в это трудно поверить, но по тогдашним законам он имел полное право не отпустить меня. И никаких путей борьбы с этим – ни прямых, ни обходных – не существовало. Так что в тот момент моя участь была решена на многие годы вперед.

Написать об этом разговоре маме было невозможно. Мама считала уже не месяцы, а дни до моего возвращения домой.

Сама я погрустила и успокоилась.

Фаталисткой я была с раннего детства.

Кончалась зима дружно и очень солнечно. В Зоне хозяйственная бригада и выздоравливающие больные охотно и весело помогали таянию последнего снега. Его уже почти не осталось, когда внезапно закружившаяся ночью метель обрушила на госпиталь тонны белого пуха, густо прикрывшего все вокруг. Утром, в серых полусумерках, еще кружились последние снежинки, а голубоватые сугробы превратили мир в сказку.