Зона - [18]

— Счастье? — удивилась соседка. — Вы так говорите о них, о своих зеках, будто их любите. Будто они этого стоят. Напреступничали и пусть сидят, гниют там. Чего с ними возиться!

— Странно вы рассуждаете, а вроде бы и правильно, — продолжала Варвара. — Да... Советское общество ведет с преступностью решительную борьбу. Одна из форм ее — уголовное наказание. И в то же время надо заботиться о судьбе наказанного, чтобы стал он полезным человеком, чтобы бывший преступник вернулся в общество способным работать и жить в коллективе, создавать семью, детей растить. Известно ведь, какова семья — таковы и дети! «Ребенок учится всему, что видит у себя в дому». Значит, от того, как мы будем работать с ними, зависит и будущее их детей.

— И верно, — вздохнула соседка, — а я как-то и не думала над этим.

— Перевоспитывать труднее, чем воспитывать, порой даже невозможно. Ведь приходится ломать, переделывать привычки и в целом все поведение человека. А насчет любви, — вздохнула Варвара, — я вам скажу вот что. Откроешь в спецчасти дело, волосы дыбом встают, а работать с таким надо. Потом и человек меняется. Он уже не тот, который свершал преступление. К тому же в каждом, даже страшном человеке, есть светлое пятнышко. Надо только разглядеть это пятнышко. А как увидишь, начнешь его растирать, меняется человек. У меня в прошлом выпуске одних передовиков производства в одиннадцатом классе было десять человек. Пять — со званием «Лучший по профессии». Петров получил первую степень исправления. Это значит почти вылеченный. А вначале были — возьми и брось, стадо лодырей и разгильдяев.

— Скажите, Варя, — спросила другая соседка по палате, — а есть такие, которые не поддаются исправлению?

— К сожалению, есть, — вздохнула Варвара Александровна. Перед ней возникли крупные, похожие на переспелую вишню глаза Громова. — Лишить жизни иного подонка не жаль!

— Какая трудная у вас работа! Потому и давление не спадает.

— Давление? — не хотела Варвара рассказывать этим больным женщинам, что с давлением ей помогла администрация школы. Это никому не понять да и не нужно понимать.

То ли записка подействовала, то ли лекарства делали свое дело, но давление вдруг нормализовалось.

Варвара Александровна неторопливо вышла из школы и направилась в сторону вахты. Ее догнал Хлебов.

— Вы домой? — спросил ученик.

— Домой.

— А когда в отпуск? — голубые девичьи глаза Хлебова налились грустью. Варвара и раньше замечала, что на уроках Хлебов стал вести себя иначе. Он не стремился высказываться, чтобы продемонстрировать свои познания по предмету. И даже порой молчал, хотя знал материал. Стеснительность — вот, пожалуй, то новое, что появилось в поведении Александра.

Некоторое время Варвара и ее ученик шли молча.

— Хлебов, а вы скоро освобождаетесь? — спросила Варвара, не зная о чем вести разговор. Сама подумала: — Личное дело знаю, все в тетради рабочей записано.

— Еще пятьсот семьдесят три дня и один час. Это скоро и не скоро. Варвара Александровна, а когда вы в школе будете в последний раз?

— Вот еще три экзамена, с двадцать пятого в отпуск.

— Значит, двадцать четвертого придете?

— Приду, надо аттестаты заполнить, а на вручении не буду.

— А как же? — растерянно проговорил Хлебов.

— Как-нибудь переживете. У меня путевка в дом отдыха с двадцать третьего, решила съездить.

— До свидания. Значит, я вас еще увижу!

Через несколько дней, подходя к вахте, Варвара снова увидела Хлебова. Он вырос словно из-под земли.

— Я вас жду! — сказал Александр и протянул Варваре письмо. — Прочтите, пожалуйста, вечером. — Хлебов резко повернулся и побежал в сторону своего сектора.

— Вот тебе и локальные зоны, — подумала Варвара, — а проход, вроде, и возможен. Вечером вскрыла конверт, прочитала послание:

«Добрый вечер, Варвара Александровна!

Пишу вам в первый и, вероятно, последний раз. Возможно, вы индифферентно отнесетесь к моему письму, но я все-таки решил высказать на сей раз все, что не мог сказать в вашем присутствии. Тем более, что занятия кончились, и вы на длительный срок покинете эти презренные пенаты. Вручаю вам это письмо почти в последний день, ибо, получив подобную эпистолу несколькими месяцами раньше, вы наверняка восприняли бы ее аллегорически, то есть усмотрели в ней определенную тенденцию, которую подозревают многие люди, имеющие какое-либо отношение к пенитенциарной системе. Мое же письмо имеет чисто эмоциональную основу, и мне хотелось бы, чтоб оно было воспринято так же искренне, как и написано. Конечно, очень трудно излагать на бумаге все, что чувствуешь и ощущаешь, но я все же попытаюсь передать то чувство, которое владело мной все эти месяцы. Вы знаете, что я почти четыре года провел в «крытой тюрьме». В конце ноября прошлого года меня перевели в этот лагерь, и первой женщиной, которую я увидел, были вы. Не знаю, может быть, ваша импозантность произвела на меня первое глубокое впечатление, только после этого меня почему-то стало тянуть в школу. Я начал почти каждый день приходить, заглядывать в классы, надеясь просто лишний раз увидеть вас. Получив разрешение посещать ваш класс, я был счастлив впервые за последние годы. Я с огромным наслаждением ждал ваших уроков и с каким-то благоговением созерцал, как вы проводите урок. Прошу вас, только не поймите это превратно. Просто мне было приятно видеть вас, сознавать, что есть вроде бы обыкновенная и вместе с тем необыкновенная женщина, которая так проста в обращении с людьми. Нет, это не лесть, не комплимент вам. Действительно, когда я встречал вас, то только от одного взаимного приветствия у меня сразу светлело на душе, и от лагерной меланхолии не оставалось и следа. Несколько раз я даже отважился проводить вас до вахты, обмениваясь несколькими ничего не значащими фразами, которые являлись для меня оптимистическим зарядом. И почти каждый вечер я выходил на крыльцо, провожая вас взглядом, как вы уходили домой. Помните, однажды на уроке у вас сильно заболела, закружилась голова? А мне было ужасно приятно сбегать для вас в санчасть за таблетками. Понимаю, что это звучит парадоксально. Но тем не менее это так. Все это время только ваше присутствие скрашивало в какой-то степени мои арестантские будни. Вы были маяком во мраке лагерной жизни, в этом хаотическом нагромождении всевозможных пороков. Правда, однажды чувство мое было низвергнуто вами до ранга утилитарности. Вы, конечно, и не подозревали каким образом. Вы представить себе не можете, насколько одним предложением, вернее, одним словом вы оскорбили мое к вам чувство. Я долго избегал вас, старался не встречаться, я пропускал занятия. Потом понял, что вам несвойственно унижать людей, вы просто были чем-то в тот день сами унижены. Обида улеглась, и я по-прежнему с тайным уважением думал о вас. Я, кажется, многословен. Мне не хочется прощаться с вами, но я прощаюсь. Потому скажу короче. Современные умы утверждают, что любовь — это высший плод на дереве человеческих чувств. Может быть, я и не имею права называть свое чувство к вам именно таковым, но поверьте, мое чувство к вам настолько пиитно, что выходит за рамки обычной вежливости и эстетики поведения. Знаете, я никогда не был женат, хотя в. сентябре мне исполнится уже тридцать три. И если мне когда-нибудь придется связать себя узами Гименея с женщиной, то я страстно желал бы иметь супругой женщину именно такой сердечной простоты и такого душевного склада, как вы. Я благодарен вам за то, что вы такая, за то, что вы излучаете тепло, за ваш благородный характер, да и вообще за то, что вы есть. До свидания. С искренним уважением к вам Хлебов Александр.