Зомби - [20]

— Закрой дверь!

Но еще можно успеть увидеть, как она бросается (осторожно, держась за борта, как в лодку) в свое мини-море, как приседает в нем, блаженно зажмурившись. Всплыли груди, понеслись вокруг телесных островков струйки мини-гольфстримов, поплыли туманы, накрыло лицо жидким солнцем отраженной лампы… Но вот попростевшая и розовая, с маленькой из-за прилипших волос головой, она рождается из волн:

— Я же просила закрыть дверь!

Наступило пробуждение. Набоковская Мнемозина делает ручкой. Бегут мертвенные пятна по купальщице, прорастают сквозь нее сучья, фонарный столб. Девушка с кожаной сумкой вертит сумку, поддает ей коленом, ловит ее двумя коленками, отпускает, ловит — отпускает, и единственный пока зритель, стройный ариец-капитан — непосредственная натура, — приобщается к этой интимной игре, краем воображения заглядывая на следующую страницу, где его тут же девичий чудо-голосок просит «сыграть», и Роальд играет — бьет по пластиковому, несоразмерно объему — легкому, арбузно-зеленому мячу, и драгоценный грузинский кувшин шагает в пропасть с враз ослепшего телевизора, а потом два коротких часа, под отчаянным взглядом дочери, капитан, торопливо вытирая о штаны склеившиеся пальцы, пытается реанимировать кокнутый кувшин, стиснув зубы, чтобы не рявкнуть на дочь, уверяющую его в утешение, что «деда» привезет такой же кувшин оттуда же, откуда привозит идиотски-огромные мячи, невкусные конфеты в приторно-ярких коробках, входя всегда не вовремя, снисходительно, заранее ухмыляясь, кидаясь пакетами, называя их при этом почему-то «подарка». А во дворе зеркальный «мерседес» оглаживают местные автомобилисты, а дворовые бабки зовут по-прежнему, как и десять лет назад, Людмилу «дочка этого», не замечая мужа. С Люсиной матерью проще. Она приходит реже и занята чаще всего передвижкой мебели, которую Люся каждый раз возвращает на прежнее место, даже индийский кувшин, неразбиваемый, появившийся вместо кокнутого… сквозь который движется наконец к остановке по пояс грязный, словно выдравшийся из болота, багровый от натуги автобус.

Капитан еще раз оглядел пройденный от пятиэтажек путь. Может быть, очень-очень странно как раз, что никто, кроме девушки с сумкой, ехать в этот час с этой остановки не пожелал.

Но зато на всех предыдущих остановках, видно, все единовременно решили куда-нибудь выехать, но не все выехали. Стиснутый и подвешенный в центре автобуса, куда их с девушкой (и с ее твердой сумкой) препроводили все остальные стиснутые, капитан видел теперь только фрагмент окна, обрезанного двумя хищными профилями с боков и шапочкой с помпоном — снизу. Помпон попал в сметану, плавал теперь меж кусков лука, изумрудных и глянцевых, и оранжевых, нашпигованных янтарными зернами сегментов и полушарий — помидоры! Над тарелкой вкусно хрустит салатом Ленка:

— Хорошая у нас мать, правда?

— А как же! На все руки!

Люся, сверкая рыжими подмышками, растирается испанским махровым полотенцем:

— Уйди, Рогалик! Вечером. Устала я, честное слово!

Вечером Люся скоро-скоро засыпает, раскинувшись от жары. Но это не поза, это позиция. Она действительно хочет спать. А на дворе век секса, чувственный, исторический век. Устроили нынче и нам десятилетие вседозволенности, беспредела… мы зеваем над трупами… Правый профиль из двух, что обрамляют автобусное окно, распахивает рот, окружая пастью, как раскрытыми пассатижами, фигурку двухгодовалого (примерно) младенца на приостановившемся было бульваре. Младенец болтает руками-рукавами, — так, наверное, ходили предки-питекантропы, не умея еще координировать и «театрализировать» движения. Это сейчас что ни походка — «театр одного актера»… Тут же, за углом, сорвавшийся с места табун автомобилей вдруг обнажил широченную лужу с цветной дорожкой от светофора. Отражения огней. Меркнут стекла, сглаживаются тона. Скоро пять часов. Или уже больше? Трудно разглядеть. Кажется, ускоряется движение за автобусными окнами, образы торопливее сменяют друг друга, темп нарастает: девушка, изгибаясь и почти падая, поспешно попадает рукой под мышку кавалеру, оба для равновесия машут свободными руками и сменяются мятым сквером, — вроде застиранного платка в горошек, а следующий склон — словно усыпан перьями рябых кур, а то, вот теперь, — просто серые полосы, — грязь, грязь, слякоть; видишь ведь, капитан Роальд, в каком безумном мире, в каком, главное, состоянии души живем, катим, катим на свидание с привидением среди призраков города; только иногда все-таки мелькнет свежезеленый лоскут — обещание теплой и стремительной весны.

Капитану сейчас выходить, он у дверей. Мечты, сны, игры воображения. Нешто я Годунов-Чердынцев? Это от растерянности, капитан. И некого позвать на помощь. Некому довериться, даже Борису, так сказать посвященному, — не во все, но все-таки, но нельзя; это лежит по другую сторону совести, что ли… или смелости.

Дело в том, что наблюдательная Машенька угадала, и не зря пробегали по учреждению слушки, — у капитана Роальда уже почти два года была небольшая хорошенькая пассия, которую и звали подходяще — Люба. И номер телефона, замаскированный на репродукции с возносящимся Осирисом в квартире свежепредставившегося Маркина, был номером ее, Любы, телефона. Телефонный этот аппарат, модный, с кнопочным переключателем и витым шнуром, стоял на модной же, темно-серой, матовым лаком крытой тумбочке именно в квартире Любы. Куда капитан Роальд сейчас спешил.