Золотые ворота. Черное солнце - [38]

Прогулка в Канев удалась, как говорится, на славу. Крутояры даже не заметили, как и вечер подкрался. Уже в сумеркам направились к гостинице, чтобы и следующий день провести в этих благословенных местах. И в гостинице вдруг узнали, что началась война…

Возвращались в Киев ночью. Но как не похожа была она на предыдущую! Словно невидимая стена стала между вчерашней, озаренной звездами и корабельными огнями, мечтательной и благоуханной ночью и этой, мрачной, настороженной, без единого огонька. Пароход плыл точно на ощупь. И все же утром прибыл в Киев…

— Вы идите домой, а я в университет… — объявила родителям Светлана и прямо с пристани помчалась к университету.

Бежала безмолвными улицами, и с каждым шагом ее все сильнее охватывало нарастающее чувство тревоги. На углу Крещатика и бульвара Шевченко то ли ей послышалось, то ли действительно кто-то крикнул:

— Светлана!

Огляделась — никого знакомого поблизости. Только грузовики с какими-то людьми, кутаясь в дыму, сворачивали на Красноармейскую. Возле университета встретила подруг. Расстроенных, подавленных, с опухшими от слез глазами.

— Хлопцев наших только что на войну проводили…

— Как на войну? А бронь?

— Добровольно пошли…

— А поэта Андрея Ливинского не видели?

Но никто не мог сказать ничего определенного.

«Неужели так и ушел на фронт, не попрощавшись? Неужели так и унес обиду? А может, приходил, да не застал?..»

Не раздумывая, поехала на Соломенку в общежитие. В опустевшей комнате Андрея застала одного Мукоеда, который валялся на койке какой-то мятый, всклокоченный, обрюзгший. На полу валялись обрывки бумаги, крошки хлеба, сахарный песок…

— А Ливинский где? — спросила с порога.

— Славу отправился добывать. Как сумасшедший здесь носился, все общежитие агитировал. А ты, наверное, того… Вот, возьми его записную книжку. Так на войну спешил, что даже стихи свои забыл прихватить.

Как драгоценность, взяла Светлана самодельную книжечку, на обложке которой рука Андрея старательно начертала: «Студенческая муза».

III

Истошное завывание сирен разбудило ночной город.

Гаврило Якимович приподнялся на кровати:

— Ну и времена настали, пропади они пропадом!

Запустив сердито пятерню во взлохмаченную бороду, застыл в задумчивости. Гневный, нахмуренный. По какому праву занес чужеземец меч над его головою? Неужели думает запугать бомбами, подавить, убить веру и волю? Нет, старого Химчука не испугать! Не раз смотрел он смерти в глаза, но никогда от страха не леденело сердце. Так к лицу ли ему, кавалеру трех Георгиевских крестов, гнуть голову перед каким-то паршивым фашистом? Он со зла сплюнул, снова опустился на постель и закрыл глаза.

Сирены стихли. Через некоторое время донесся отдаленный натужный гул моторов — приближались вражеские самолеты. Сколько их, никто еще не знал, но по могучему рокоту нетрудно было догадаться — много.

За семь дней войны фашистская авиация уже не раз появлялась над днепровскими кручами, но большого вреда Киеву не причинила. Правда, на рассвете 22 июня несколько бомб взорвалось на железнодорожной линии возле Поста-Волынского, а одна попала в пристройку цеха механического завода. Затем двое суток вражеские самолеты вообще не показывались в киевском небе. Вторично на столицу Украины гитлеровские стервятники совершили налет ночью, но бомбы сбрасывали наобум, на чоколовские пустыри, не сумев выйти на цель. И вот ровно через неделю после начала войны, 29 июня, при восходе солнца над городом появилось двадцать семь тяжелых бомбардировщиков.

Первые бомбы упали в районе аэродрома. Потом прозвучали взрывы у днепровских мостов, далее где-то в районе вокзала. А через минуту-другую стонала вся земля от Дарницы до Святошина. Выстрелы зениток, взрывы бомб, надсадный рев моторов слились в неистовый адский грохот.

Химчук лежал с закрытыми глазами, выказывая полное презрение к опасности. Не раскрыл их даже тогда, когда совсем рядом раздался взрыв такой силы, что даже заложило уши. Старик не услышал, как вылетели из окон рамы, как разлетелись вдребезги стекла, не видел, как завернуло железную крышу. Спохватился только тогда, когда в хате потянуло едким смрадом: не пожар ли начался? Быстро оделся, выскочил во двор. Пожара не было. Но от того, что он увидел, словно клещами сжало сердце.

Старая раскидистая яблоня, которая несколько десятилетий радовала глаз под окнами, лежала поверженная и искромсанная на земле. Огляделся вокруг — над утренним Киевом висели тяжелые черные тучи. Столбы дыма, как исполинские темные грибы, разрастались над товарной станцией, над жилыми кварталами. Даже лучи солнца не всюду пробивались сквозь эту мрачную завесу. А над головой среди белых лепестков разрывов зенитных снарядов вороньем кружили вражеские самолеты. Зенитчики направляли огонь на флагман, выводивший эскадрилью на цель, и вокруг него все чаще и чаще стали появляться ослепительно белые вспышки. Старик так и оцепенел: попадут или нет?

Сколько он так стоял, не помнил. Очнулся, лишь когда за флагманом потянулся ядовито черный шлейф дыма. И в следующее мгновение лепестки разрывов окружили другого стервятника. Вскоре запылал и он. А когда и третий самолет, взорвавшись от прямого попадания зенитного снаряда, камнем понесся к земле, Гаврило Якимович не сдержался, затряс на радостях кулаками, закричал что было силы, будто захватчики могли его услышать: