Золотые ворота. Черное солнце - [37]

— Что, тоже с нами?

Федор заворочался на кровати и немного погодя ответил:

— Да и не знаю… Подумать надо.

— А что же тут думать? Наши почти все подали заявления. Даже Мурзацкий на фронт собрался.

— А ты?

— Я тоже.

— Ну, а я в герои не прусь…

Андрея неприятно поразили эти слова, но спорить не стал. Знал: сегодня у каждого на душе кошки скребут. Разве ж не сорвется с губ резкое слово?

— Что же собираешься делать? — все же спросил Мукоеда.

— То, что и делал.

— А мать кто твою защищать будет?

— Значит, снова мне свою спину подставлять? — Федор вскочил с кровати. — А хваленая армия на что?

— Так вот ты какой, Федор! Пусть армия защищает… — чуть не задохнулся от гнева Андрей. — Ну и гнида же ты!

II

…Добровольцы строились на центральной аллее Ботанического сада за университетом. В тени широколистых кленов и роскошных осокорей вытянулись две длиннющие шеренги.

— Отряд, смирно! — прозвучала команда и откликнулась эхом в чаще на дне яра.

Шеренги вздрогнули, вытянулись в струнку и застыли в напряжении. Началась перекличка.

Поодаль, возле корпусов женской клиники, проводилась перекличка другого такого же отряда. Странно выглядели эти люди в суровых военных шеренгах. Были тут и пожилые преподаватели с уже посеребренными висками, и совсем еще юные ребята. Худощавые и полные, высокие и низкие, рыжие, черные, светловолосые. Все они имели отсрочки от военной службы, имели право остаться в аудиториях и лабораториях, но это право не уживалось с их совестью. И они добровольно уходили на защиту Отечества.

У стен университета стояли женщины и девушки, они со скорбью смотрели на своих сыновей, братьев, любимых, которым предстояло пройти трудными и опасными дорогами войны. Но сколько ни высматривал Андрей среди них Светлану, найти не мог. Неужели так и не посчастливится увидеться с нею? Неужели она не придет провожать, если не его, то хотя бы других?..

После переклички представители военкомата разбили отряды добровольцев на роты, взводы, отделения. Как только подразделения были укомплектованы, последовало объявление: через час начнется отправка в военный лагерь, а пока можно разойтись. Студенты рассыпались по парку, прощались с родными, знакомыми. Один Андрей не знал, куда себя деть.

— Я на почту. Открытку домой пошлю, — сказал Мурзацкому, зевавшему около немудрящих вещей.

— И я с тобой.

Пошли на почту, послали родным весточки. А когда вернулись, добровольцы уже размещались в кузовах грузовиков. Андрей отдал Мурзацкому свою худенькую торбочку, а сам метнулся еще раз меж провожающих: а может, все-таки пришла? Но Светланы нигде не было. Прибежал к своим, перемахнул через борт, а на сердце будто кто-то сапогом наступил: «Не пришла… Вот тебе и последний экзамен…»

Машины тронулись. Замахали женщины платками вдогонку. Всем махали на прощанье, только не ему.

Из Ботанического сада машины выехали на Владимирскую — родную улицу студентов. Не спеша, торжественно, будто в последний раз. Хлопцы в кузовах кланяются красным университетским колоннам, тенистым каштанам, Кобзарю на гранитном постаменте.

— Не печалься, Тарас. Мы еще вернемся к тебе! И такие песни споем, батьку, после победы…

Зорко вглядывался Андрей в пешеходов, все еще надеясь увидеть ее. Разве мог он знать, что в эти часы Светлана находилась на Чернечьей горе под Каневом, куда семья Крутояров выехала еще вчера. Инициатором поездки был Дмитрий Прокофьевич. В субботу, вернувшись из университета, Светлана застала отца возле открытого чемодана. Чисто выбритый, празднично одетый, он довольно сдержанно поздравил ее с окончанием весенней экзаменационной сессии и сказал:

— Если хочешь, поедем путешествовать. Полчаса на сборы!

Она стояла посреди комнаты с широко открытыми глазами и никак не могла взять в толк, что случилось с отцом. Сколько помнит себя, он с утра до ночи гнул спину над рабочим столом, забывая и про семью, и про друзей, и про развлечения.

— Сегодня у него праздник, — шепнула ей мама. — Из академии как на крыльях прилетел: контрольные испытания прошли весьма успешно. Может, теперь успокоится. А то окаянный раствор все соки из него высосал…

— Неужели? — вихрем подлетела Светлана к отцу, охватила руками его шею. — Хороший мой! Как я рада…

Дмитрий Прокофьевич скупо улыбнулся:

— Благодарю, благодарю. А теперь… Я хотел бы побывать на Чернечьей горе, навестить Тараса. Тебя это устраивает?

— Еще бы! С большой радостью поеду.

Короткую летнюю ночь в канун воскресенья провели всей семьей на стареньком колесном пароходе. Под всплески волн рассказывал Дмитрий Прокофьевич о своих былых странствиях через океан к Новой Зеландии, о «пылающих» во мраке тропических морях, о фантастических полярных сияниях… На палубе встречали восход солнца. Как только первый луч упал на днепровский плес, сразу же вся ширь реки заиграла миллионами ослепительных бликов. А по сторонам тянулись зеленые берега, иссеченные глубокими буераками. Те берега, которые Шевченко называл «Украиной милой»…

С каневской пристани Крутояры направились к Чернечьей горе. Впереди шел Дмитрий Прокофьевич. Молчаливый, задумчивый. Наверное, эти склоны напомнили ему крутые дороги к могиле Кобзаря, которые довелось ему одолевать в мрачные дни царского произвола. Шел Крутояру тогда двадцать первый год. Он учился на втором курсе Политехнического института. Землячество украинских студентов в Петербурге приняло решение возложить в день Шевченковского юбилея на Чернечьей горе венок от группы социалистов-революционеров. С этим заданием и приехал Дмитрий весной 1914 года в Киев с двумя друзьями. Связались со студентами университета святого Владимира, договорились, как воздать дань памяти Тараса. Но мог ли тогда малороссиянин свободно поклониться своему Кобзарю? За Каневом студенческую молодежь встретили вооруженные жандармы. И угостили шомполами. Так угостили, что эти крутые склоны окропились горячей кровью…