Золотые ворота. Черное солнце - [3]

— Сивушенции бы еще сюда! — потирая багровые от холода руки, причмокивал Федор. — Такую закусь просто грех без чарки переводить.

— Защебетал соловушка, — добродушно проронил Андрей. — А чего же не догадался прихватить?

— Это я за него сделал, — сказал Иван и, хитро прищурив глаз, извлек из-за пазухи бутылку водки.

— Да ты же гений! Дай за это пятку поцелую! — завопил Мукоед и придвинулся ближе к старосте курса. — Только как пить будем?

— Чудак ты, Федя, конечно, из горлышка по очереди.

— А кто первый?

— Ясное дело, хозяин, — безапелляционно заявил Андрей.

— Нет, мое на дне. Остатки, как говорится, сладки.

— Да чего тут торговаться, давайте я начну, — и, не ожидая общего согласия, Мукоед вырвал из Ивановых рук раскупоренную бутылку, зажал ее коротенькими цепкими пальцами, точно клещами. Не успели хлопцы глазом моргнуть, как он прилип толстыми губами к горлышку.

— Только, Федор, по-честному! Чтобы не пришлось за уши оттаскивать, — предостерег Андрей под общий хохот.

Но Мукоед и ухом не повел на подтрунивания, тянул водку сколько хватило духу. За ним причастился Андрей и, крякнув, протянул наполовину опорожненную бутылку Олесю. Однако тот отрицательно покачал головой:

— Я в этом деле пас…

— Почему это? — удивился, даже растерялся Иван. — Если уж все… Это не пьянка, а так, ради Нового года…

— Вы ведь знаете: мне нельзя.

— Не будем неволить. Кто не может, пусть не пьет, — вступился за Олеся Андрей. — Вон Федько за всех наверстает.

Иван помрачнел, но ничего не сказал. Пригубил бутылку для видимости и, ни на кого не глядя, передал ее на расправу Мукоеду. И никто не заметил, как горько он был разочарован в своих сокровенных надеждах.

Дообедали молча. Федор сразу же улегся спиной к огню и стал усердно ковырять ногтем в зубах. Всегда деловитый и аккуратный Кушниренко принялся собирать остатки скромной трапезы, чтобы подарить их крылатым и хвостатым лесным обитателям. Олесь, чувствуя за собой невольную вину, хмуро уставился на угасающий костер. А Ливинский, опершись спиной о могучий ствол Громового дуба, мечтательно всматривался в холодное вечернее небо.

Было тихо и морозно. Первозданного покоя не нарушали даже мохнатые сизые тени, которые украдкой выползали отарами из чащ и ложбин, непрошено укладывались между деревьями. И все же Андрею казалось, будто тугую студеную тишину разрывают какие-то дивные, едва слышные аккорды, несущиеся с поднебесья. Вслушиваясь, он непроизвольно жмурил глаза и, сам того не замечая, стал шепотом подбирать словесные сопровождения тем волнующим небесным аккордам:

…четыре сына схоронили батька…

молча окропили кровью землю,

которая слышала величайшую из тайн…

И на ночь глядя пустились в дорогу…

четыре сына отправились в путь,

который смертным еще не удавалось одолеть…

— Хлопцы, послушайте! А нас ведь тоже четверо! — воскликнул вдруг Иван, радостно пораженный своим открытием. — И все мы, образно говоря, тоже идем к своим Золотым воротам…

Встрепенулись однокурсники, удивленно уставились на своего старосту: а ведь и правда — их тоже четверо, как и тех легендарных искателей счастья! Что за удивительное совпадение!

— Знаете, что я сейчас придумал? Я предлагаю… — вдохновенный своей тайной идеей, Иван распалялся сам и жаждал зажечь ею других. — У каждого из нас есть, несомненно, большая, заветная цель в жизни. Вот и давайте сейчас поведаем друг другу… Хотя нет, пусть лучше каждый доверит свои мечты бумаге, — он выхватил из кармана блокнот и с лихорадочной поспешностью стал вырывать из него листы. — Сложим наши сокровенные исповеди хотя бы в ту порожнюю бутылку, спрячем ее в самом высоком дупле Громового дуба с тем, чтобы лет этак через двадцать… Скажите, разве не интересно лет через двадцать собраться такой же компанией в новогодний вечер на этой поляне и сообща сверить, кто и насколько приблизился к собственным Золотым воротам? Давайте только сейчас торжественно поклянемся…

Но Андрей не дал Ивану договорить. Вскочил на ноги, бросился к нему с распростертыми объятиями:

— Ты же поэт в душе, Ваня! Такое придумать… Я с радостью, обеими руками голосую за твое предложение, — и выхватил у него из рук чистый листок.

Мукоед тоже согласился. Правда, без особого энтузиазма, но согласился. Один Олесь неподвижно сидел над кучкой дотлевающих угольков. Но его согласия и не спрашивали. Иван просто положил ему на колено листок и объявил:

— Только, хлопцы, чур не кривить душой, а писать сокровенные думы, как на духу!

И заскрипели перья самописок. Первым сунул в пустую бутылку свою исповедь Андрей. За ним опустили свернутые в трубочки писульки Федор с Иваном.

— Химчук, а ты?

Олесь лишь сокрушенно пожал плечами, виновато усмехнулся уголками губ, повертел в руке чистый листок и ответил:

— Мне еще нужно самого себя найти, а уже потом про Золотые ворота думать…

Никто не обратил внимания, как мучительно передернулись брови у Ивана, а во встревоженных глазах промелькнула тень досады и разочарования.

— Ты хочешь нас уверить, что живешь без большой мечты? — голос у Кушниренко как-то сразу обесцветился, одеревенел. — Неужели думаешь, что кто-нибудь этому поверит?