Золотые ворота. Черное солнце - [29]

Слушал Антон Филимонович юношу, и в памяти всплывали уже затуманенные временем воспоминания: кременчугский сиротский приют, поместье степного магната Выхристюка, партизанские ночи в днепровских плавнях… Сколько трудностей пережил он в далекие сиротские годы! Но ведь то была пора бесправия, всенародного горя и страданий. Что же сейчас порождает в людях ненависть и вражду друг к другу, подлость и жестокость? Неужели моральные болячки передаются из поколения в поколение, как наследственный недуг? Как же вытравить их из человеческого сознания?

Рука Антона Филимоновича невольно потянулась к коробке «Казбека». Не отдавая себе отчета в том, что делает, он вытащил папиросу, прикурил, глубоко затянулся. Впервые за последние полтора года затянулся и сразу же зашелся кашлем. Удивленно посмотрел на папиросу, но не загасил, а только сокрушенно покачал головой. Встал из-за стола и начал ходить взад-вперед по кабинету, размышляя, как помочь этому изуверившемуся и обездоленному юноше выстоять перед лицом жестоких бед. Он был глубоко убежден, что Химчук намеренно кем-то подло оговорен, что в университете против него действует чья-то опытная рука, и если своевременно ее не схватить… «В Киеве ведь немало мостов. И если однажды Олесь уже решился на такой шаг… Эх, студенты, студенты, горячие головы! Как же это вы смогли довести своего товарища до такого? Почему с поразительной поспешностью отреклись от него, растоптали?..»

Антону Филимоновичу вдруг вспомнилась комсомольская ячейка полка, где он когда-то вступал в комсомол. Кого только и ней не было — шахтеры и вчерашние беспризорные, портовые грузчики и крестьянские сыны; неграмотные, малокультурные, но закаленные в труде и в боях. «О, такие не поверили бы сразу в какую-то анонимку, такие поборолись бы за своего товарища и никому не позволили бы его опозорить! Почему же университетские комсомольцы столь молниеносно и бессердечно решили судьбу Олеся? Трагическая ошибка?.. А что, если это месть, чей-то тайный расчет на то, что любая клевета если и не обжигает, то обязательно пачкает? Но кому может мешать этот скромный, ушедший в себя хлопец?»…

— Вот что, этим делом я займусь лично, — наконец объявил свое решение после долгих раздумий Антон Филимонович. — Сегодня же побываю в парткоме университета, поговорю с вашим деканом… Кстати, он говорил с тобой?

Олесь ни слова в ответ.

— Мне хотелось бы только знать: из деканата кто-нибудь присутствовал на этом заседании бюро?

Однако и на этот вопрос Олесь не ответил. Остапчук посмотрел с удивлением на студента. И вдруг неясная тревога кольнула его в сердце. Почти подбежал к хлопцу — остекленевшие глаза, обильный пот на лице, щеки в багровых пятнах… Он схватил руку юноши, нащупал пульс.

— О, да ты же весь горишь, мальчик мой! Как же это я раньше не заметил? — и бросился к телефону вызывать «скорую помощь».

XII

Одесский поезд приближался к Киеву. Обветренные, загорелые, шумливые пассажиры приникли к открытым окнам и любовались видами родной земли. Мимо проплывали зеленые моря буйных хлебов, проносились задумчивые, тенистые боры, пронизанные лучами вечернего солнца, нитками монист пробегали белоликие сельские хатки в гуще садов. И, пожалуй, только один человек во всем поезде оставался равнодушным к весенним пейзажам. Склонив посеребренную голову, он в который раз перечитывал исписанные четким, разборчивым почерком страницы. То были письма от дочки Светланы.

«Мой дорогой папа!

Прошла всего неделя, как ты уехал, а мне уже кажется, что не виделась с тобой вечность. Как-то пусто и грустно теперь в нашей квартире. И жутко немного. И в голову лезут препротивные мысли. Мне-то легче: я целыми днями в университете, а каково маме… Она очень беспокоится о твоем здоровье: знает ведь, как скептически ты относишься к советам эскулапов. Но ты должен лечиться! Слышишь? Я прошу тебя: делай все, что велят врачи. Хотя бы ради нас с мамой.

В Киев уже пожаловала весна. Она всегда дарила мне столько радости, а в этом году, кроме неясной печали и неспокойных дум, не принесла ничего. Вот какая она у меня, моя двадцать первая весна. На сердце почему-то и тяжело, и трепетно, а что угнетает душу, не понимаю. Новый год вообще внес в мою жизнь столько сомнений и тревог, что не знаю, как дальше и быть. Я словно бы жду все время чего-то большого, необычайного и до отчаянья боюсь, как бы это большое не прошло незамеченным мимо меня. Сама чувствую, как меняюсь, становлюсь замкнутой, резковатой, но не решаюсь кому-либо рассказать обо всем этом, попросить совета. Маме такого не расскажешь. Я люблю ее, мою кроткую, терпеливую толстушку, но помочь мне в этом — не в ее силах. Ты один у меня мудрый, строгий и проверенный друг, однако выплескивать тебе свое, девичье, тоже как-то неловко. Поэтому и терзаюсь в одиночестве, мучусь сама и мучу других.

Сегодня встретила Андрея (после всех бурь и штормов мы успели помириться), и мне вдруг показалось, что Андрей тоже не тот, что был. Да, да, в эту весну он страшно переменился. Куда девалось его обычное приподнятое настроение, беззаботный смех? Вообще он чем-то подавлен. Видно, страдает. И всему виной — я. Боже, раньше даже не подозревала, что я такая скверная!..