Золотые ворота. Черное солнце - [27]

Поглощенный этим созерцанием, Олесь и не заметил, как около него остановилась легковая машина, как из нее устало выбрался уже немолодой коренастый мужчина в кожаном пальто, подошел и долго смотрел на него сбоку. Очнулся лишь тогда, когда тяжелая рука властно легла ему на плечо и послышался знакомый голос:

— Химчук?! Чего ты здесь в такую пору? Да еще без шапки…

О, как не хотелось сейчас Олесю никого ни видеть, ни слышать! Он упивался созерцанием игры могущественных сил природы.

— Ты пьян? Что-то стряслось?

«И что им от меня нужно? Неужели и умереть спокойно не дадут?» — с досадой подумал Олесь и обернулся.

— А, Антон Филимонович… — узнал своего бывшего преподавателя истории партии.

— Что ты все-таки здесь делаешь? — обеспокоенно переспросил Остапчук.

Олесь вздохнул, бросил взгляд вниз, за перила:

— Да вот пришел… К Днепру на свидание пришел… — а в голосе такая безысходность, что Антон Филимонович без объяснений понял: в жизни этого юноши произошло что-то необычное.

Таким он видел Олеся лишь один-единственный раз. В первую их встречу, три года назад в Октябрьской больнице, куда этот хлопец попал на лечение, будучи еще студентом консерватории. Незадолго до этого авторитетный консилиум врачей вынес ему суровый приговор: прогрессирующее поражение суставов. А что означало: Олесю никогда не стать музыкантом из-за частичной потери подвижности пальцев. О, как тяжело переживал он тогда свое горе! Именно в эту мрачную для Олеся пору и познакомились они. Видя, как страдает юноша, Антон Филимонович, ждавший операции по удалению осколков, засевших в его теле еще со времен гражданской войны, стал настоятельно советовать Олесю пойти учиться в университет. Стране, мол, нужна сейчас целая армия просветителей, а хорошим филологом или историком можно быть и с пораженными суставами. Слушая мудрые речи старшего друга, Олесь ожил, как увядший стебелек под летним дождем. А выписавшись из больницы, начал готовиться к вступительным экзаменам и в сентябре тысяча девятьсот тридцать восьмого года стал студентом университета. Там он часто встречался с доцентом Остапчуком, пока тот не перешел на партийную работу.

— Что же, так и будем здесь стоять? Час поздний, пора бы и по домам… — Антон Филимонович легонько взял Олеся под руку.

— Нет-нет, домой я не пойду!

— А кто сказал, что пойдем именно к тебе домой? Приглашаю к себе на службу. Посидим, поговорим. Столько ведь не виделись… — и, не ожидая согласия, подтолкнул Олеся к машине.

Вскоре они уже были в просторном, вдоль стен уставленном стульями кабинете, от дверей которого до массивного стола тянулась красная дорожка.

— Почаевничаем с холоду? — спросил Остапчук, усаживая позднего гостя в кресло.

— Нет-нет, мне бы закурить…

Антон Филимонович сам уже давно не курил, но на всякий случай всегда держал папиросы в ящике стола. Он достал коробку «Казбека», любезно протянул Олесю. Тот торопливо раскрыл ее, стал вынимать дрожащими пальцами папиросу, но она все время выскальзывала. Потом долго не мог зажечь спичку. А когда наконец закурил, то так затянулся дымом, что даже в груди захрипело.

— Ну, а теперь к делу, — выждав, пока хлопец немного успокоится, сказал Остапчук. — Что с тобой?

Олесь встрепенулся. Зачем-то погасил папиросу, откинулся всем телом на спинку кресла, устало закрыл глаза.

— Жду ареста…

Меж бровей Антона Филимоновича обозначились две резкие морщины. Ничего подобного он не ждал услышать!

— Только не подумайте, что я напакостил, а теперь, как шкодливый кот, боюсь расплаты. Нет! И совесть, и руки у меня чисты! Но кому это нужно, если я не могу доказать своей правоты…

— Ты можешь наконец рассказать все по порядку?

— Постараюсь. Но это будет долгий рассказ.

— Я никуда не спешу.

Какое-то время Олесь молчал, собираясь с мыслями: внешне он был спокоен, только пальцы лихорадочно ломали в пепельнице обгоревшие спички на мельчайшие куски.

— Наверное, такова уж моя судьба… — неторопливо начал он свое повествование. — Вы только представьте: даже в детстве у меня не было счастья. Семья тогда жила трудно: мама училась в институте, дед с утра до вечера работал, а бабуся тяжело болела. Всем было не до меня. Так и рос — и в семье, и без семьи. Ровесники дружили между собой, но меня редко принимали в свою компанию. Выйду, бывало, на Мокрую улицу, а со всех сторон: «Байстрюк Кованый, байстрюк Кованый!..» Школа тоже не принесла мне радости. Первый мой учитель был жестокий, старой генерации неврастеник и всю свою злость почему-то срывал всегда на мне. Может, потому что все в классе меня дразнили за родимое пятно на щеке, а может… Так что, как только я закончил четвертый класс, стал больше на Соломенских прудах грачей гонять, чем корпеть над уроками. А там и на вокзал зачастил. Ну, и встретил беспризорников голопузых, которым не было никакого дела ни до моих рыжих волос, ни до черной отметины на лице. Приняли меня бездомники в свою компанию, как равного. Странно, но именно среди них я впервые по-настоящему ощутил тепло человеческого внимания и потому готов был с беспризорными моими товарищами податься на край света. И частенько на подножках товарняков добирался с ними до Тетерева или до Яготина. Об этих моих странствиях вскоре прознал дед и долго убеждал бросить босяцкую ватагу. Но могли ли его слова опорочить в моих тогдашних глазах тех, кто не презирал меня за безотцовщину? Через неделю-другую я снова махнул на вокзал. И снова дед долго вразумлял меня. Не помогло! Ну а в третий раз он убеждал меня уже ремнем. И такие привел аргументы, что я с неделю бревном в постели провалялся. А как только выздоровел, бросил опостылевший дом и отправился с урками куда глаза глядят…