Золотые ворота. Черное солнце - [26]

Взбежал на Владимирскую горку. Снял шапку, закрыл глаза и подставил горячий лоб влажному заднепровскому ветерку. «Как же теперь быть? Куда идти, где искать утешения? Найдется ли человек, который бы мне поверил? — одна за другой накатывались на него невеселые мысли. — А может, я глупо поступил, демонстративно уйдя с заседания бюро? Может, надо было постоять за свою честь?.. Но перед кем? Мне же никто там не верит. Никто!»

…На Соломенку Олесь приплелся, когда повернуло за полночь. Однако дома не спали. У стола, обхватив голову руками, недвижно сидела бледная, убитая горем мать. Такой она возвращалась из больницы только после очень сложных операций, которые, несмотря на ее отчаянные усилия, заканчивались трагически. Дед что-то мастерил в своей каморке рядом. Через раскрытую дверь Олесь видел, как из-под фуганка, крепко зажатого в цепких руках, почти до потолка летели стружки. Никто из домашних словно и не заметил его возвращения.

— Что с тобой, мама? — спросил он, хотя догадывался, какое именно горе свалилось на ее плечи.

Надежда Гавриловна опустила голову на стол и задрожала всем телом в беззвучных рыданиях.

— Что случилось?!. — Гаврило Якимович швырнул фуганок в угол, тяжело ступил несколько шагов от верстака и уставился побелевшими от гнева глазами на внука. — Что случилось, спрашиваешь? И не догадываешься, поганец?.. Ты скажи мне, ирод окаянный, сердце у тебя или чугунная гиря в груди? Хоть режь, не могу понять: для чего ты нас с матерью живьем в могилу сводишь? Век прожил, и никто на меня осуждающе пальцем не ткнул. Для чего же ты, поганец, позоришь мое доброе имя?.. Глянь на мать. Глянь, какой она стала. Не скажешь, почему ее косы в сорок лет сплошь будто солью присыпало? Тогда я скажу: из-за тебя, выродок! Из-за тебя она жизнь свою загубила! А чем же ты ей отплачиваешь? Бесчестьем? Позором?

— Зачем вы так… Клянусь, я ни в чем не виноват! Это какое-то чудовищное стечение обстоятельств. Поверьте!

Но это еще больше разъярило Гаврило Якимовича. Его руки мелко задрожали, а лицо налилось кровью, сделалось точно обожженный кирпич.

— И ты еще смеешь клясться? Так кто же тогда виноват? Может, я в этот дом бродяг приманиваю? Может, я фальшивками их снабжаю? Нет, пустобрех, нет у нас больше тебе веры! Нет!

«Значит, Кушниренко с компанией уже и тут постарались, прочитали деду анонимку…» И Олесь вдруг почувствовал, как страшная усталость навалилась на него гранитной глыбой.

— А я думал, хоть дома меня выслушают, постараются понять…

— Хватит! Долгие годы мы старались тебя понять, а теперь — хватит! В грош ты не ставишь наше искреннее доверие. Скажи: ты хоть раз когда-нибудь поделился с нами своими мыслями, хоть раз доверил свои мечты? Молчишь?.. Вот таким мурлом ты всегда был. Мы не надоедали тебе своими расспросами, все верили, все надеялись, а ты… род Химчуков всегда был уважаемым, а ты растоптал честь нашего рода. На ворованный пятак сменял…

Говорят, большое горе поражает человека не сразу. Как осенние морозы медленно, исподволь заковывают быстроводную реку в ледяной панцирь, так и оно постепенно истачивает, иссушает душу, пока она не заледенеет, не проникнется полным безразличием ко всему на свете. Олеся это студеное безразличие заполнило до последней клеточки, как только он очутился в своей комнате. Одна-единственная мысль билась в его сознании: «Все! Теперь уже все!..»

…В эту ночь в доме Химчуков не гасили лампу. И никого не удивило, когда перед рассветом кто-то требовательно постучал в дверь. Надежда Гавриловна лишь оторвала от стола отяжелевшую голову, уставилась на отца, горбившегося напротив, заплаканными глазами, в которых застыл немой крик отчаяния, и прошептала:

— Это уже за ним…

Тяжело, словно в последний путь, двинулся Гаврило Якимович отворять дверь.

— Я к Олесю! Мне немедленно нужно с ним поговорить… — вырос на пороге, возбужденный, не похожий на самого себя Андрей Ливинский. И, не ожидая ответа, метнулся к Олесевой комнате.

— Но его тут нет! — послышался его крик. — Мне нужно видеть Олеся!

Гаврило Якимович с дочкой бросились в соседнюю комнату — там действительно было пусто. Кровать аккуратно застелена, на столе лежал портфель с конспектами. И тут их внимание привлекло приоткрытое окно, выходившее в сад…

Не пошел на лекции в то утро Андрей. Вместе со старым Химчуком он целый день мотался по городу, разыскивая товарища. Все отделения милиции, все пункты «скорой помощи» обегали, но все безрезультатно. И тогда у Андрея зародилась страшная догадка. И чем дольше жила она в его сердце, тем яснее становилось ему, кто толкнул Олеся на трагический поступок.

XI

…Он стоял, навалившись грудью на металлические перила моста, и смотрел в темную пучину. Еще вчера Славутич был скован крепким зимним панцирем, а нынче, точно разбуженный титан, рвал на себе ледяные оковы. Рвал сердито, неумолимо. Тяжелые, лоснящиеся в лунном сиянии глыбы с треском и грохотом наползали одна на другую, становились дыбом, крошились и медленно плыли по течению. Что-то волнующее, манящее было в могучем течении разбуженного весеннего Днепра. Олесь почувствовал, как этот бурлящий поток вызывает головокружение, убаюкивает, выстуживает все чувства и помыслы. Он уже не мог оторвать взгляда от темных бурунных волн, он был в плену у разъяренной стихии, звавшей куда-то вдаль, манящей в свои объятия.