Золотые купола - [80]

– Согласен я, – сказал старик, – машина твоя справная, тёплая, детишки не помёрзнут. Согласен я.

Он так обрадовался разрешенной проблеме, что, сам того не замечая, отстукивал кончиками пальцев по коленям. Первый раз он здесь. Вертел головой по сторонам. Глаза его просохли. Земля чудес завораживала.

– Ко мне едем, – подмигнул Степаныч.

– Погодь-ка, – встревожился старик, – домочадцы твои противиться не станут… чужой человек… не знакомый… в дом.

– Из домочадцев только баба моя – Лиза. Лиза, Лиза, Лизавета, зимы теплее, краше лета, – пропел Степаныч. – Ей новый человек в радость только будет. Лиза за день так намолчится, я уставший приеду, ей поговорить нужно, мне не до неё, донимает… Вот я и отдых дам себе за счёт тебя, – хихикнул он. – Опять выгода. Она сейчас баню топит, попаримся, косточки твои прогреем. Баба моя квасок знатный настаивает. Достанем холодненького из погреба. Ядрёного… – самодовольно ёрзал Степаныч по сиденью. – Так что готовься, прорвёт её…

Через несколько минут они въехали во двор дома Степаныча.

Старик проснулся поздней ночью. Спать его положили в большую комнату на широкую кованую кровать, какие ещё до войны ковали, заправленную взбитой по старинке пуховой периной и этажеркой сложенными на ней подушками разных размеров от большей к малым. Наполненная теплом перина окутала старика, согревая его тело: кум королю, барин барином! Старику у доброго человека в добром доме было уютно и чувствовал он какое-то умиротворение. Взволнованное ожидание предстоящего дня разбудило его и уже не давало ему спать дальше. Он лежал, закинув руки за голову, и слушал звонкую темноту ночи. Иногда до него доносились скрипучие звуки с морозной тропинки под ногами запозднившихся путников, отдалённый лай собак, в ответ которым отзывалась и собака доброго человека под окном во дворе. В такой момент добрый человек ворочался за стенкой в соседней комнате и недовольно ворчал через сон себе под нос: «Чтоб тебя побрало…» И опять засыпал, уже привыкший к подобным пробуждениям. Полной грудью старик вдыхал уже давно забытые запахи, какие бывают только в срубленных деревенских домах, в которых непременно сложена русская печь; запахи такие совершенно напрочь отсутствуют в городских каменных клетушках; и они, вдруг неожиданно пробравшись в ноздри, начинают баламутить в сознании и обязательно найдут там ностальгию, в которую тут же тот человек, корни которого идут из деревенского образа жизни, через чей нос они в него попали, обязательно в эту ностальгию и впадает. Различались запахи печных углей, а то вдруг пахнёт опарой. Жена доброго человека задумала побаловать гостей пирогами, и опара уже дображивала на печи, кисло-сладкий аромат её расстилался по горнице. Аромат этот он помнил с детства… с тех пор… ещё до войны… когда его и ещё трёх братьев и двух сестёр не определили в детский дом… и мать ещё тогда жива была. И этот совсем невинный аромат всколыхнул горькие воспоминания счастливых времен, которых уже никогда не вернуть и которые тогда были так коротки. Потревоженная память выстроилась в воображение, в котором мать с самого рассвета хлопочет возле печи и этот же кислосладкий аромат опары, потревоживший старика, перерастал в плотный насыщенный аромат пирогов и свежеиспечённого хлеба. Казалось, что сейчас, с последним вытащенным пирогом, мать начнёт будить нас, но этого делать уже было совсем не нужно: запах пирогов сделал за неё это дело. Никто уже и не спал вовсе, и каждый из ребятишек, притаившись, ждал той минуты, когда мать позовёт к столу… Но была тишина… Ночь… Добрый человек посапывал за стенкой… И у печи никого не было. Пироги будут только утром, но запах опары уже рождал их вкус на его губах… Сорванцом он вскакивал с кровати, подбегал к столу, отрезал ломоть от каравая, наливал в крынку молока и уплетал, хрустя поджаристой коркой, за обе щёки… Старик лежал и тело его тихонько вздрагивало. Все спали, и слёз его никто не видел. Иногда он смахивал их рукой и впадал дальше в воспоминания…

Будильник отзвенел ровно в три ночи.

Старик услышал, как в соседней комнате добрый человек сначала ворочался, потом встал и начал одеваться. Затем он прошёл через горницу и вышел во двор.

Открывались и закрывались какие-то двери во дворе, послышался звук заведённого для разогрева двигателя. Когда добрый человек вернулся, старик уже сидел, свесив ноги с высокой кровати.

– Проснулся, – проговорил Степаныч.

– Я чутко сплю, – отвечал старик.

Он не стал говорить, что уже давно не спит. С малых лет он не чувствовал того, что пришлось ему почувствовать этой ночью и, по-детски жадный, не хотел ни с кем этим своим чувством делиться.

– Чай будем пить, или потом с детками позавтракаем? – спросил Степаныч.

Старик из одного возбуждённого состояния тут же впал в другое: в беспокойство о наступающем дне.

– Потом поедим, – как отрезал он, – не опоздаем к поезду-то, – встрепенулся старик, – поспеем?

– До поезда ещё час, ехать минут двадцать, ещё ждать придется, – спешил успокоить старика Степаныч.

– Ждать – не опаздывать, – отвечал удовлетворённо старик.

Поездка на вокзал и обратно заняла чуть больше часа. Машина опять въехала во двор. И из машины кроме Степаныча и старика выбрались два отрока шести и одиннадцати лет. Лица их были сонными, и глаза их закрывались на ходу. Попав в чужое, не знакомое им жилье, они пребывали в стеснении и вели себя смирно. Но это только, впрочем, пока; это только до тех пор, пока они не обвыкнуться.