Золотой возраст - [20]

Какое-то мгновенье Гарольд все же колебался, так силен был в нем джентльменский дух, но не прошло и минуты, как он уже ползал по полу. Ни один ящер не смог бы так мастерски вертеть чешуйчатым хвостом, как это делал Гарольд. Светская жизнь осталась далеко в прошлом. С ужасающим пыхтением он изрыгал из пасти ярчайшее пламя и заполнил воображаемым дымом всю комнату.

– А еще мне нужна принцесса, – восторженно крикнул Эдвард и схватил Шарлотту. – А ты будешь доктором и исцелишь меня от смертельной раны.

Из всех профессий сакральное искусство врачевания вызывало у меня наибольший ужас и отвращение. Неизгладимы были катастрофические воспоминания о клизмах и микстурах. Потому, вместе с Шарлоттой, которую также не прельщала предложенная ей роль, я бросился к двери. Эдвард кинулся нам наперерез, и неприятельские силы схлестнулись в жестоком поединке прямо на ковре. В краткий миг все смешалось, как на настоящем рыцарском турнире. И лишь серебристый звон колокольчика, возвещавшего обед, вернул мир в наши враждующие ряды. Сам Святой Грааль не смог бы утихомирить нас быстрее.

О чем болтают девчонки?

Эдвард, разбогатевший после недавнего посещения дантиста, настаивал на покупке имбирного пива. В нашей семье, как и во всех семьях с крепкими традициями, существовала четкая договоренность: полкроны за выпавший зуб и всего шиллинг за шатающийся. Сегодняшний зуб, к сожалению, несмотря на всю заинтересованность Эдварда, оказался только шатающимся, но, тем не менее, событие это стоило отпраздновать. Сам богач, впрочем, освободил себя от унизительных обязанностей и степенно расхаживал по саду, пока я бегал в деревню за пивом, а Гарольд искал стакан в буфете. Закончив все приготовления, мы удобно устроились на полянке. Самые достойные и умеющие держать себя в обществе кролики были выпущены из клеток и присоединились к нашему празднику; они лениво щипали травку, выбирая сочные подорожники. Селина, старшая из девочек, по-женски манерно вертела в руках первый полный стакан и изящно вылавливала из напитка кусочки попавшей туда пробки.

– Что ты там возишься? – проворчал хозяин праздника. – Вечно девчонки привередничают!

– А Марта говорит, – начал Гарольд, который тоже очень хотел пить, но решил вступиться за сестру, – что если проглотишь кусочек пробки, она начнет разбухать в животе, и будет там пухнуть и пухнуть, пока…

– Чушь! – перебил его Эдвард, осушив стакан с притворным равнодушием, сумев, однако, как я заметил, ловко увернуться от плавающих внутри кусочков пробки.

– Легко сказать: «Чушь»! – обиделся Гарольд. – Все, кроме тебя, знают, что это правда. Когда приезжал дядя Томас, взрослые открыли для него бутылку вина. Он сделал крошечный глоточек, а потом сказал: «Фууу, здесь полно пробки!» И не стал допивать. Им пришлось открывать новую бутылку. Самое смешное, что когда потом этот бокал вынесли в коридор, я заглянул в него, и там не было никакой пробки! Поэтому, я допил вино за дядю. Вкусно было!

– Не стоило этого делать, юноша! – сурово произнес старший брат. – Помнишь тот вечер с ряжеными? Они пили горячий глинтвейн. Помнишь, как ты допил за ними из бокалов, оставленных на столе?

– Да, это был веселый вечер! – захихикал Гарольд. – Мне показалось, что дом падает, так все вокруг вертелось и прыгало. Марте пришлось отнести меня в постель на руках, потому что ступеньки виляли в разные стороны!

Мы с упреком смотрели на младшего бесстыдника, но было ясно, что он не чувствует себя виноватым и считает все случившееся веселым приключением.

Третья бутылка шла по кругу. Селина, с нетерпением дожидавшаяся своей очереди, отпила нечестно большой глоток, потом вскочила, отряхнула платье и объявила, что уходит. Она бросилась бежать, как пугливый заяц, потому что в нашей семье не любили независимое поведение и готовы были применять в подобных случаях физическое насилие.

– Пошла гулять с подружками из прихода, – сказал Эдвард, наблюдая, как смуглые ножки Селины семенили во всю прыть прочь по тропинке. – Она гуляет с ними каждый день, и едва они встречаются, как склоняются друг к другу и начинают болтать, болтать и болтать без умолку! Не могу понять, о чем они говорят. Они ведь не останавливаются, трещат и трещат, болтливые сороки!

– Может, они говорят о птичьих яйцах, – сонно предположил я (солнышко припекало, трава казалась мягким ковром, а пиво было довольно крепким), – о кораблях или буйволах, о необитаемых островах, о том, почему у кроликов белые хвостики, и что лучше, шхуна или катер. Может, они говорят о том, кем бы они были, если бы были мальчишками, много о чем можно болтать, разве нет?

– Да, но о таких вещах они не говорят, – настаивал Эдвард. – У них бы и не получилось. Они ведь ничего не умеют, кроме как играть на пианино, а об этом вряд ли кому-нибудь захочется говорить. Их ничего не интересует, ничего настоящее. Так о чем же они болтают?

– Я как-то спросил об этом Марту, – вставил Гарольд, – а она сказала: «Не твоего ума дело. Юные дамы часто говорят о том, чего юным джентльменам никогда не понять».

– Не может этого быть, – прорычал Эдвард.

– Ну, так она сказала, во всяком случае, – равнодушно добавил Гарольд.