Золотой Василёк - [78]

Но не это не понравилось Наде. Ее поразили его глаза. Быстрые, бегающие, с острым злым огнем, который он сразу тушил, как только к нему кто-нибудь обращался.

Эти глаза, темно-карие, сливались со зрачком и были неприятны. И Надя постаралась скорее отвести от них свои глаза.

— Товарищ Семин, — вдруг обратился неизвестный к секретарю ревкома, — вот приятное разрешение моего вопроса. Назначьте товарища к нам преподавательницей в семинарию. Нам ведь не хватает словесника. А кроме того, и устроиться у нас несравненно легче. У нас хлеба в Людоговке хоть отбавляй. Овощи, фрукты, мед. Человеку, входящему в жизнь, все это облегчит на первых порах устройство на новом месте. И квартира готовая, в самой семинарии. Сейчас каникулы. Можно отдохнуть и сил набраться к учебному году. А у вас в губернии нелегко будет зимой. И с питанием и с топливом.

Речь неизвестного удивительно не вязалась с его внешним видом. Он говорил уверенно, интонация его была приветлива. Видно было сразу, что это человек образованный и с опытом жизни.

— Познакомьте меня с товарищем, — предложил человек в коверкотовом пальто, столь прочно усвоивший советскую терминологию.

— Это товарищ Ромашов, — сказал Семин, обращаясь к Наде. — Он директор учительской семинарии. Я действительно упустил из виду, что туда нужна преподавательница, и как раз словесница. Можно подумать и об этом. Конечно, не надо закрывать глаза на то, что здесь вам будет житься труднее. Конечно, в Людоговке сытнее и спокойнее, а для вас это играет немаловажную роль. Подумаем, подумаем. Впрочем, последнее слово остается за вами.

— Это было бы замечательно и тем более приятно, что совершенно неожиданно. Вы не пожалеете, Надежда Алексеевна. — Ромашов уже успел узнать ее имя и отчество. — Меня все знают. Вы кончили университет. Я тоже окончил здесь свое высшее образование, в академии, правда в духовной. У меня много друзей среди университетской профессуры. Ректор мой приятель. Вы можете у него узнать все, что вас заинтересует.

Он говорил много и быстро.

Все смешалось в Надиной голове. То не было службы, а то вдруг представлялось сразу два случая. И она не знала, как надо решить.

Она и сама понимала, что в большом губернском городе жизнь для нее не будет легкой. Вероятно, придется голодать. Но почему-то ее тянуло остаться здесь, в ревкоме.

По дороге, возвращаясь домой, взволнованная неожиданностью, Надя хотела успокоиться и обдумать все не торопясь.

«Думать правильно трудно, действовать труднее, а действовать согласно своим мыслям — самое трудное», — говорил Гёте.

Трезвый голос говорил Наде, что надо ехать в семинарию. Но, как только она вспоминала Ромашова и его острые бегающие глаза, ей становилось противно.

А самое главное, в чем ей страшно было сознаться, она чувствовала в себе что-то общее с этим столь не похожим на нее человеком. «Быть этого не может!» — ужасалась Надя. А какое-то другое чувство подсказывало ей, что это общее есть.

Она вспомнила Семина и представила себе его твердый голос, его спокойные, честные глаза. Вспомнила и Кузнецова. Как они не похожи друг на друга! Кузнецов сутуловатый, нескладный, студенческая куртка ему коротка и тесна, шапка колпаком, сапоги кургузенькие. Семин стройный, все на нем прилажено, щеголевато, сапоги блестят. Но что же все-таки в них общего?

Надя пыталась разобраться в этом и все спрашивала себя: «Чем они походят друг на друга — Семин и Кузнецов?»

И опять вспомнила глаза Семина: правдивые, строгие и уверенные. Как будто он знал что-то такое, чего не знала Надя, и это давало уверенность его словам и поступкам. Вот и у Кузнецова в его синих детских глазах та же уверенность, твердость и спокойствие. Ах да... Они большевики!

И сейчас же Надя представила Ромашова, его хитрые, бегающие глаза. Злой вспыхивающий огонек, который он моментально тушил, как только обращался к Семину, и заискивающий, угодливый тон.

«Неужели и я такая же?» — подумала Надя. Нет. Она не хитрит. Она не заискивает. Но откуда это чувство? Противное чувство неуверенности, робости, страха перед жизнью.

Не это ли роднит ее с Ромашовым, делает похожей на него? А может быть, она неправа? Может быть, внешний вид Ромашова так подействовал на нее? Нет. Кузнецов тоже одет плохо, но в нем все естественно. А этот точно нарочно откуда-то вытащил свой засаленный костюм, как будто этим хочет расположить всех в свою пользу, показаться пролетарием.

«Что же, однако, делать? Или в самом деле я неправа и избалованна? Ведь, кажется, так просто: какое мне дело, что Ромашов хитрит? А я не буду хитрить. Я буду учительствовать. Теперь не он начальник, а педагогический совет. А жить в уезде проще».

Так говорила Наде ее трезвость. А сердце — сердце говорило другое.

«Зачем ты хитришь, кого обманываешь? Ты боишься жизни. Ты ехала на простор, искала ветра и свободы, а чуть занепогодило, уже испугалась. Остаться надо здесь, с людьми, которые тебе по душе, которые тебе сразу внушили уважение. Ну и пусть трудно, зато ты не будешь одна».

И опять искушала трезвость: «А вдруг одна, опять одна? Какое им дело до меня! У них свои заботы. Сейчас выступили чехи. Мало ли что еще случится! Город готовится к эвакуации. Все уедут и меня бросят. А в уезде проще, там и люди проще. Ах! Посоветоваться бы с Кузнецовым!»