Золотой тюльпан. Книга 2 - [9]

Хендрик вздрогнул и снял неоконченный портрет с мольберта, намереваясь спрятать его с глаз подальше где-нибудь в кладовке. Не имело смысла заканчивать его сейчас. Позже, когда вернется чувство собственного достоинства и померкнут воспоминания о тюрьме, он напишет еще один автопортрет. В кладовке прислонился к стене мольберт Алетты, ее палитра и кисти лежали на полке вверху. Было ли это сделано по приказанию, переданному через Виллема, или совесть Алетты побудила ее поступить так после его ареста, Хендрик не знал. Он наклонил палитру и дотронулся до краски, оставшейся на поверхности. Она была сухой и твердой.

Живые воспоминания о небрежной работе дочери заставили Хендрика утратить всякую веру в ее будущее как художницы, и мысли об ученичестве девушки разлетелись в пыль. Сейчас ей следует сосредоточить все внимание на замужестве. Он предоставит ей свободный выбор, несмотря на то, что Франческе отказал в этом. Ничто не могло заставить его изменить свое решение увидеть Франческу женой Людольфа. Даже ради любимого первенца он не мог пожертвовать свободой и вновь очутиться в тюрьме.

Хендрик не понимал, что сделал Алетту козлом отпущения всех своих несчастий. Вернувшись домой, не сказав ей ни единого слова, он продолжал придерживаться той же тактики. Судя по его поведению, девушка превратилась в невидимку. Она, в свою очередь, стала крайне тихой, утратив заинтересованное отношение к жизни, появившееся в результате встреч с людьми всех слоев общества и выходов в город на эскизы. То было время, когда она почувствовала себя личностью, принимала решения и сама выбирала образ жизни, не оставаясь больше в тени красоты Франчески и бьющей через край энергии Сибиллы. Сейчас все это ушло в прошлое. Она замкнулась в себе, молча занимаясь весь день домашними делами, что освобождало Марию и Грету от ряда хлопот по хозяйству.

И все же Алетта изменилась. Вспыльчивость, пробуждавшаяся раньше лишь в минуты крайнего раздражения, проявлялась теперь гораздо чаще, разгораясь подобно фейерверку, прежде чем она снова замыкалась в себе. Эти приступы не щадили никого — ни домочадцев, ни посторонних.

— Бедное дитя, — сказала ей как-то Мария, движимая самыми благими намерениями, — пока твой отец почти не разговаривает с тобой, жизнь в этом доме невыносима для тебя.

Алетта, собиравшая в тот момент постель для стирки, швырнуло связанную в узел простыню через всю комнату, щеки вспыхнули румянцем.

— Я не ребенок. Я взрослая женщина с собственным умом и волей. Имей отец хоть какое-то сострадание, он никогда не лишил бы меня источника жизненной силы — возможности рисовать, которая так же необходима мне, как и ему!

К мучениям ее добавлялась мысль о том, что она, призванная выступать в защиту Франчески перед Хендриком, не оправдала надежд ceстры. Он, возможно, в конце концов прислушался бы к ее просьбам, не случись все это несчастье. В тот же вечер Алетта в отчаянии доверила свое обязательство перед Франческой Сибилле, которая, впрочем, не проявила особого сочувствия.

— Меня не удивляет, что отец хочет, чтобы она находилась под присмотром, уехав из дома. То же самое ожидало бы любую из нас. Не забывай, что она, наверное, скучает по дому, и поэтому все кажется ей гораздо ужаснее, чем есть на самом деле.

— Но ты обратишься к отцу от ее имени?

Сибилла вздохнула.

— Ну хорошо. Я пойду прямо сейчас.

Она пошла в скромную гостиную, но почти тотчас вернулась.

— Что случилось? — взволнованно спросила Алетта.

— Я спросила, нельзя ли поговорить с ним насчет проживания Франчески в Делфте, и он ответил: «Нет».

— А еще что-нибудь сказал?

— Да, он велел не говорить с ним также и о тебе. — Затем Сибилла внесла вполне разумное предложение. — Почему бы тебе не поехать в Делфт и не побыть там неделю-две с Франческой? У тебя, должно быть, достаточно денег за проданные картины. Мария, Грета и я вполне управимся здесь по дому.

Лицо Алетты прояснилось.

— Верно! Я поеду завтра же.

Если отец захочет снова увидеть ее после того, как завтра она попрощается с ним, ему придется посылать за ней.

Глава 14

Когда Алетта вошла в мастерскую и сообщила Хендрику о своем намерении уехать в Делфт, он даже не взглянул в ее сторону, а продолжал натягивать холст на рамку. Затем, когда девушка уже повернулась уходить, с глухим стуком швырнул рамку на стол и заорал на дочь:

— Поезжай! Можешь оставаться там хоть навсегда, так как твое отсутствие ничего не значит для меня!

Алетта остановилась, не собираясь уступать.

— Ты никогда не простишь меня? — спросила она резко.

— Никогда! Убирайся из моей студии!

Лицо Алетты стало пепельным, но дух ее не ослабел, она по-прежнему высоко держала голову в кружевном чепце.

— Тебе не придется снова встречаться со мной. Я буду зарабатывать на жизнь за пределами Амстердама.

— Но не живописью, — прозвучал жестокий ответ Хендрика. Язвительность замечания настолько глубоко поразила Алетту, что она выбежала из комнаты.

На следующее утро во время завтрака Хендрик был единственным человеком, не разговаривавшим с ней, а когда началось прощание, скрылся в своей мастерской. Услышав, что Алетта с Сибиллой собираются выходить, он занялся дальнейшей подготовкой полотен, натянутых за день до этого, и избегал смотреть в окно на тот случай, если Алетта встанет снаружи на цыпочки, чтобы бросить последний взгляд на него через окно. Девушка молча села в дилижанс и не вступала в беседу с беззаботно болтавшими попутчиками. Казалось, будто иссякли все эмоции. Она чувствовала себя оцепеневшей, отрезанной от всего остального мира. Целые недели мучений от угрызений совести и жестокое обращение отца после его возвращения домой взяли, в конце концов, свое. С собой у нее были две сумки, а когда она найдет работу в Делфте, Сибилла перешлет сундук с оставшимися вещами. Сестра, часто не задумывающаяся о том, что она говорит, невольно усилила язвительное замечание отца, предложив Алетте давать уроки рисования и зарабатывать тем на жизнь.