Золотой ретривер - [29]

«Давай посмотрим на это по–другому. — напираю я, выдвигая все новые все более каверзные аргументы. — … Или как насчет этого… — давлю я к него. — Или хотя бы прими во внимание…» — требую я, подкалывая его во все места и нагнетая пар. Но не открыто провоцирую вражду — бог упаси, чтоб он хоть заподозрил — но, видишь ли, искусно, тонко, с намеками на прошлое, что только Марку да Мне самому понятны. И когда я стал подергивать наживку, клиент уж был готов.

«Ты хочешь сказать, что Чемпион Джек Дюпре — чей–то визгливый–паршивый Дядя Том? — негодует он, живо откликаясь на случайно брошенную мною фразу. — И Элвис, по–твоему, тоже? Раз уж об этом речь. Я знаю, что про него болтают — да не пошли б они! Когда Элвис начинал, у него было кое–что, у него был…»

«Тонзиллит? Рахит?»

«… у него было побольше, чем у этого мудака, играющего не то в классики, не то в домино. И дай–ка я отключу его уже! Черт, ты десять раз прокрутил — теперь моя очередь!»

«Нет! Не трогай. Я сам отключу.»

«Ладно, ладно, только отключи!»

И так, изящными финтами, я довел его до красных глаз и сжатых кулаков.

«Марк, ну позволь мне ее проиграть. И тогда, может, ты…»

«И тогда я не «может», а точно сдохну! Эта хрень…» — Рычит, встает. Гляньте все: братец Марк наконец–то проявился! Точь–в–точь как показал свое истинное нутро. Любуйтесь на братца Марка без его фольговой–фальшивой упаковки! Смотри как он орет на бедного Яна. Смотри, как он играет мускулами. — то что, интересно, ты будешь делать?»

Видишь, как несправедливо? И видишь, как Ян пытается быть милым, а Марк все бесится с чего–то? Словно школьный хулиган, гроза малышей: «Да плевать, кто тут прав, а я завсегда в своем праве!» Смотри: он здоровее, круче, смотри на него, потому как, малой, если тебе что не нравится — что ты можешь поделать? Какие у него шансы против этого хищника, клацающего клыками, против этого кабацкого хама, этого морпеха корейской закваски. Какие шансы? Ни единого шанса на свете — и бедный мальчик это знает. Да, знает, и понимает, что станет инвалидом, как бы ни ответил он на вызов Марка. О, как сие должно быть ужасно, не правда ли? Для мальчика — сгорая со стыда, терзаться унижением, проклиная свою трусость. Он знает, что трусишка он — смотри — но ничего поделать он не может. О, гляди: он знает! Знает! Боится драться — и осознает свою он робость! И тем куда страшнее боль его, ты понимаешь? Как он жалок! Как презренно (но ты, товарищ, уж вернее, скажешь: «Как лукаво!») он голову склоняет в знак смирения, в ничтожестве своем он мямлит извинения, хотя и знает, что был прав! Но, воистину, права — одни слова.

Марк гордой поступью удаляется, могучий, непобежденный (с крючком в брюхе). Ян стоит побитый, посрамленный (коварный). Трус! Слабак! Неудачник! (хитрый лис…).

«Нет, он был прав. Он абсолютно прав во всем, что сказал».

«Нет, он не прав!»

«Да. Он был прав и доказал это. Не в смысле музыки. Это не важно. Но в смысле… того, что он сказал».

«О, Ян, но он на самом деле так не думает».

«Думает, не думает — но это ж правда! — посмотри сколь нуждается Ян. Погляди, как он мал против этого мира. — Это правда».

«Нет, Ян. Поверь. Ты не… О, если б кто–то переубедил тебя…»

«Завтра».

«Что?»

«У нас свидание завтра. Если оно, конечно, в силе?»

«Да не было никакого свидания. Я просто…»

«А я так и думал…»

«Ян, ну пожалуйста, не будь таким…»

«А каким я должен быть? Скажи сначала…»

«Ладно. Завтра. — видите его лицо? — Если ты считаешь, что нужно… — видишь, сколь он нуждается? — Жаль, что я так мало знаю и не понимаю, с чего вы оба…» — ты многого о нем не знаешь. Что еще больше умаляет его.

Ты не ведаешь всего его стыда, даже представления не имеешь. Стыд душит его. Воистину, никто не терпел подобного позора. Да! Ты не знаешь. Ты видишь лишь тот стыд, что на поверхности. Но прямо под ним — второй слой, устыженный первым: стыд за то, что был так слаб, чтоб прибегнуть к стыду, стыд за свою потребность в стыде. Отсюда весь его гнев, и его хитроумие растет оттуда же, его ненависть… ах, его ненависть… как много лет назад? ненавидит? когда он заглянул в ту дырочку в стене? он заглядывал в нее чаще, чем требовала его ненависть… Он подошел в первый раз, и заглянул, и ненависть возгорелась, и он подошел снова, и был стыд, ибо хотя ненависть придала ему сил, чтобы смотреть снова на то, что он видел в первый раз, второй взгляд уже не открывал ничего нового и не давал никакой новой пищи для его ненависти, и уж тем более не давал и не открывал третий взгляд, и с каждым разом все меньше, и ненависть не нуждалась в этом. Но того третьего раза — его требовал Стыд. Его требовала слабость. Его требовала Порочность. А ненависть — она расплосталась, покрывая это все. Итак, видишь? Все именно так. Нужда Стыд Слабость все томится, тушится в кастрюле имени меня под крышкой ненависти, и видеть я должен, должен, долж…

бубны, бубны, бубны — это барабаны смерти ву–бубны ду–бубны ха–ааа под них скелеты пляшут свои костлявые балеты, сквозь зелено–паравозные саксофонные синглы и визгливые сэмплы джунглей. Омерзительно омертвело он прав — именно такого черта, такого сорта дерьмо обожала моя мамаша. Он прав и в брани прав и за то он проклят на вечный ад!