Золотой ретривер - [27]

«Не надо ля–ля! — сказал он в своей изысканной манере. — Ты что, сам цифирки рисуешь на шкале? То, что ты считаешь хорошей музыкой, по мне, возможно… ну, в смысле, не все метки, наверное, на наших линейках совпадают. Что ты имеешь ввиду под «качественной музыкой»?»

Я пребывал в филантропическом расположении духа и потому ради поддерживания диспута согласился сойтись с ним на честном ринге. Припомнив древние, безжалостно угарные ритм–н–блюзы Джо Тернера и Фэтса Домино, которыми Марк, бывало, насиловал ночи моего детства, я предложил говорить только о джазе. И надлежащим образом похмыкав, и помекав, и повиляв, мы пришли к тому, к чему неизбежно приходят поклонники джаза в своих спорах: извлекли на свет божий свои треки лучших исполнителей. Марк принялся обшаривать свой Walkman на предмет «раритетных» альбомов. Я искал «эдакое» в своем iPod'е. Но, опять же, мы с Марком весьма скоро поняли, что даже по признании джаза Хорошей Музыкой, меж нами пропасть в суждении о том, что есть Хороший Джаз.

(Они сидели долго, в разных углах комнаты, склонивши головы, локти на коленях… сосредоточенные, как шахматисты, и обменивались музыкальными ходами. Ян поставил сборник Брубека; Марк врубил Джо Уильямса, «Красные паруса на закате»; Ян ответил Фредом Катцем; Марк парировал Фэтсом Домино…)

«Вся эта твоя чихня, — сказал Марк. — звучит так, как будто музыканты присели поссать на корточки!»

«А твоя чихня, — сказал я. — звучит так, будто у музыкантов пляска святого Витта. Марш эпилептиков…»

(-Погоди–погоди, — сказал Марк, наставив палец на Яна. — Зачем, по–твоему, эти парни учатся лабать на своих дудках? Зачем учатся петь? А? Не просто же затем, чтоб показать, как они классно перебирают пальчиками. Или как круто и затейливо выводят всякие рифы, блюзовые квадраты, переборы всякого рода… стаккаты–легаты там. Да–ду–ди-да–да–да — ну и все такое дерьмо. Малой, вся эта мутотень, может, и не по–детски пропрет какого–нибудь белого пианиста, который сам закончил консерваторию и для него это навроде как кроссворд разгадывать, но парень, который сам учится дудеть, чтоб дудеть джаз — ему вообще пофиг, какую оценку ему влепил какой–нибудь томный профессор!

— Да вы только его послушайте! — хмыкнул Ян. — Братец Марк извлекает кролика из шляпы: надо же, он умеет рассуждать о чем–то еще, кроме своих темных идеи и «сукинсынского» профсоюза! Вопреки гнусным слухам, он прирожденный оратор!

Марк склонил голову и ухмыльнулся.

— Да иди ты! — он потер кончик носа костяшкой большого пальца. — Это я че–то как на трибуну взгромоздился, да уж, но ежели по существу, мне есть, что сказать. Так уж вышло, что если меня что по–настоящему и цепляет — кроме сукинсынского профсоюза, конечно — так это музыка. Было время, мы — я, да Драго, да Роман, да вся шайка–лейка… и Нико тоже, покуда совсем уж на всю голову спасение не обрел — мы часами тусовались в мотоциклетной лавке «Харви» и слушали записи с великих коллекций… и видел бы ты нас тогда! Нам казалось, будто Джо Тернер спустился прямо с небес, чтоб показать нам, почем фунт света. Нам казалось, что наконец–то кто–то играет нашу музыку — до того–то мы все вестерн слушали, а тут, значит, раскололись во вкусах. В смысле, разошлись по сторонам: были фанаты вестерна, были фанаты хип–хопа «старой школы»… и мы махались нешуточно по этой теме. Впрочем, мы готовы были драться за что угодно. А потому и эти самые боповые пластинки за нормальный повод канали. — Марк откинул голову на спинку кресла, ностальгично зажмурился и несколько минут изливался воспоминаниями о каких–то позабытых тенорах и барабанщиках, совершенно невосприимчивый к бескостному танцу Джимми Джюффри под иглой радиолы… — Но, может, ты и прав. — сказал он уложившись как раз к последним тактам Джюффри. — Может, я подотстал малость от моды. Но одно знаю: в старых блюзах, буги и бопах — в них было что–то реальное, мужское).

И Марк сказал: «В этом дерьме, что они тут пилят, яиц не больше, чем ритма. А все, что без яиц, мне не по кайфу».

А я: «Подобный предрассудок сулит тебе суровые ограничения в жизни».

А он: «Мы ругаться будем?»

А я: «Думаю, тебе следовало бы исключить из своей категорической декларации хотя бы такие штуки, как прекрасный пол».

А он: «Думаю, эта штучка, что притулилась у меня под бочком, посчитает подобную оговорку категорически нафиг лишней, но если ты намерен занудствовать…»

Но я великодушно отмахнулся (смотри: я все еще пытаюсь быть доброжелательным. Хорошим Парнем) и сказал: «Да ладно, Марк, не обижайся». А потом, мой друг — суди сам, сколь пагубным был мой недуг, как глубоко укоренились метастазы — я докатился до того, что взялся залатать прореху в нашей новой нежной дружбе, что прободел неосторожный мой язык. То была лишь шутка, брат мой, молвил я, и уж, конечно, мне понятно, что сказанное тобою относится только лишь к музыке. Я поведал ему, что на самом деле существуют две признанные школы джаза: черный джаз и белый джаз. И то, что он называет «мужественной» музыкой — это, без сомнений, черный джаз. Я же пока ставил только Брубека, Джюффри и Тьядера. Но вот послушай кое–что из настоящего черного джаза: зацени вот это!