Золотой Плес - [9]

Коренная москвичка, она души не чаяла в своем славном городе, но жила в нем, по существу, только зимой; в апреле или мае уезжала на этюды.

Она хорошо играла, добротно писала красками, но, будучи капризной и неусидчивой, не могла ни на чем сосредоточиться, легкомысленно бралась то за одно, то за другое.

Случайно, как говорила она сама, выйдя замуж за добродушного военного врача, Софья Петровна обусловила прежде всего «внутреннюю и внешнюю свободу».

Муж не стеснял ее ничем и ни в чем, и жизнь Софьи Петровны почти не изменилась: она по-прежнему жила в том же зовущем тумане, где главным - целью, смыслом, оправданием - оставалось искусство.

После замужества у Софьи Петровны появилась новая страсть - коллекционирование. Сначала она собирала фарфоровые безделушки, потом - редкие издания и предметы русской народной старины.

Необычно была обставлена и убрана эта столь известная в литературных и артистических кругах квартира, постоянно полная гостей.

Столовая, отделанная в русском вкусе, напоминала музейный уголок: деревянные резные скамьи, блюда и солонки, вышитые рушники, образа суздальского, палехского и мстерского письма. На окнах вместо занавесок висели рыбацкие сети.

Гостиная загромождалась мягкой мебелью, картинами и альбомами, игрушками и тряпичными куклами, византийскими лубками и тропическими растениями.

Все это казалось роскошным и изящным, хотя вместо турецких диванов стояли ящики из-под мыла, а на них - матрацы под коврами.

Комната Софьи Петровны разделялась на два этажа, соединенные витой, как на пароходе, лесенкой. Вверху было уютно и глухо от ковров, бархата и японского фонаря, украшенного гравюрами Хиросиге, внизу нарядно от мольберта с незаконченным этюдом, от ружья и ягдташа на стене, от гиацинтов перед весной. Хорошо пахло табаком, духами, шоколадом.

В доме были два красивых сеттера-ирландца и журавль, Журка, который так привык к Софье Петровне, что почти не отходил от нее - покорно стоял на своих длинных голых ногах, звучно постукивал трехгранным клювом.

Даже в костюме Софьи Петровны замечалась щегольская эксцентричность, летом она часто носила простонародный сарафан, зимой - поярковые валенки, синий полушубок с малиновым поясом, высокую барашковую шапку.

Софье Петровне - что греха таить! - нравилась ее жизнь.

Хорошо, в самом деле, проснуться зимой в теплой комнате, напиться кофе, призрачно отражаться, дымя папиросой, в глубине зеркала, перелистывать, забравшись с ногами на диван, свежую книжку толстого журнала, прилежно сидеть за мольбертом, отделывая летний этюд, пройтись перед обедом по звенящим от мороза улицам, по антикварным магазинам, а вечером - в гости, на именины, в театр, в тепло ложи, в шумящее многолюдство зала!

А первые весенние ручьи на улицах, ледоход на Москве-реке, грачи в подгородных рощах... а веселая суета на вокзале майским вечером, пахнущим дождиком и молодой березой, или - осенние сумерки в Сокольниках, на Воробьевых горах, огни московских фонарей сквозь дождь, торжественное открытие театрального сезона...

А новые книги - нередко с авторской надписью на титульном листе, генеральные репетиции и премьеры - «Дама с камелиями» или «Бесприданница», заставлявшие плакать горестными и страстными слезами, концерты Чайковского, выступления знаменитых писателей!

А эта дружба со столичной богемой - посещения закулисных уборных, где в сигарном дыму и остром запахе грима прохаживались Гамлет и Несчастливцев, Джульетта и Кармен, путешествия по ночным погребкам, беседы и шампанское у камина, визиты в художественные ателье и салоны, поездки на выставки - неторопливые странствования среди потопа цветописи, среди как бы стеклянной тишины, нарушаемой лишь приглушенными восклицаниями или шорохом платья.

Живопись влекла ее, пожалуй, больше, чем прочие виды искусства. Ее рисунки хвалили заправские критики и настоящие художники, их одобрял, советуя настойчиво учиться и работать, Левитан.

Софья Петровна очень быстро привязалась к художнику; ей нравились его благородная скромность, поразительная внутренняя выдержка, достоинство независимости в отношениях с людьми, нравился и весь его необычный облик: умное и грустное лицо, большие, темные («как у бедуина») глаза, глуховатый, но мягкий голос, стройность движений, простое и скромное изящество костюма. Ее трогали скупые и спокойные рассказы Исаака Ильича о споем бедном детстве, восхищала его глубочайшая, подлинно подвижническая (не подчеркиваемая, а потаенная) любовь к художеству, его талантливость.

Талант Левитана был, однако, еще в зачатке, для его полного расцвета требовалась гостеприимно-благодатная почва, сокровенная живая вода. Болезненный, нервный, носивший внутри отраву тоски, художник нуждался прежде всего в человеческой заботливости, в обстановке, влекущей за собой насущную потребность работы.

Поездки на Волгу, как первая, неудачная, так и эта, кажется, благодетельная, были делом Софьи Петровны. Своеобразие и свобода отношений с мужем не препятствовали скитаниям, а на досужие пересуды Софья Петровна давно уже махнула рукой: «Молва - как волна, а искусство останется...» Пересуды начались, разумеется, ужо после первой поездки: то чей-нибудь шутливый тост за «милых женщин, свободных женщин», то как бы случайный разговор о несовместимости художества и семейных уз, то преувеличенно любезные вопросы о здоровье мужа или комплименты по адресу художника.