Золотой Плес - [8]

- Спасибо. Ведь я так обязан вашей заботливости, - поблагодарил художник.

Софья Петровна, вслушиваясь в шум ветра, задумчиво чертила что-то концом зонтика на полу беседки.

- О Москве не скучаете? - спросил Исаак Ильич.

- Скучать? С вами, Исаак? - с укором посмотрела она на него и заговорила мечтательно: - Хорошо теперь прийти в наши прохладные комнаты, умыться в саду из студеного родника, ощущать свежесть как бы возвращенных институтских лет.

- Ах, кабы Волга-матушка да вспять побежала... - пошутил Исаак Ильич.

Софья Петровна печально вздохнула, хотела обидеться, но продолжала в том же мечтательном тоне:

- Увидеть чистый, накрытый стол, вот эти цветы в глиняном кувшине, слушать, как воркуют голуби за окном.

Художник улыбнулся:

- Я тоже с удовольствием пообедаю, с удовольствием напьюсь родниковой воды, с удовольствием сяду в плетеное кресло у окна, в сотый раз буду перечитывать - ведь это тоже моя насущная потребность! - Пушкина и Тютчева, Алексея Толстого и Никитина... А на закате пойдем на прогулку по берегу Волги...

И они поднялись и легко, молодой и стройной походкой, стали спускаться вниз, в тень густых, огромных тополей.

Глава четвертая

Вечером, возвращаясь с прогулки, художник долго смотрел на церковь, стоявшую рядом с часовенкой, на темные кресты погоста, на заволжский лесной простор, озаренный закатом.

Этот простор, одинокие кресты и тишина волжского вечера напомнили ему горечь детства, первое приобщение к природе, туманные мечты о творчестве...

А на другой день он усиленно работал.

Плыли облака, жадно застывали на цветах шмели, гудели сосны над оврагом, но для художника сейчас как бы не существовало ничего, кроме отражавшихся на полотне церкви, погоста, заречного простора. Сосредоточенный, весь перевоплощенный в зрение, он уверенно, привычной рукой наносил разноцветные мазки, из нестройной путаницы которых вырастали и выцветали строгие линии, музыкально-округленные очертания.

Он с наслаждением вдыхал густой, хвойно-томительный запах красок, с наслаждением чувствовал все возрастающую - поистине неутоляемую! - жажду работы.

Иногда он давал себе короткий отдых: откладывал кисти, вставал, смотрел, отойдя на несколько шагов, и а свою работу, еще только что вступившую в период первоначального цветения.

Основное, однако, было сделано: тайна композиции, размещения составных частей была найдена - великий заволжский простор так хорошо, не теряя своей бесконечности, перемещался в сжатые пределы полотна, церковная громада нисколько не загромождала картину, как бы отодвигаясь вдаль.

Недалеко от художника теснились, восхищенно смотрели на полотно босые ребятишки. Из ближних домой, здесь по-деревенски бедных и пыльных, выходили, приближались к художнику сумрачные рыбаки, сапожники в черных, как бы жестяных фартуках, мастеровые с засученными рукавами на маслянистых руках. Они, как и ребятишки, смотрели на картину с изумлением и восхищением.

Подошел, прищурив глаза, отец Яков в полотняном подряснике, с сеткой в руке, - шел, видимо, с пасеки, где роились, бубном звенели над ульями сердитые пчелы. Он внимательно посмотрел, ласково сказал:

- Отрадно видеть искру божию в искусстве!

Потом на дороге показалась сказочно седая старуха в разбитых лаптях и траурном платке. Поравнявшись с художником, она остановилась, подняла слезящиеся глаза на картину, глубоко вздохнула и задумалась, опираясь на можжевеловый посох. Старуха порылась в карманах сарафана, широко перекрестилась двуперстным крестом, поклонилась великопостным поклоном и бережно опустила в ящик с красками блестящую копеечку.

О чем молилась, о чем думала та простая, ветхозаветная душа, смотря на таинственный треножник, на картину, на невиданного человека в белом костюме, на его ловкую и быструю ворожбу кистью?

Тронутый этой простотой, художник так же бережно, с какой-то щемящей радостью, спрятал необычный дар - и оглянулся кругом: проплывали, округляясь, сливочные облака, бежали и переливались травы, сладко пахнул - смолой, сушью, поздней земляникой - сухой бор. На опушке белело платье Софьи Петровны.

Софья Петровна бродила по скользким от перегоревшей хвои тропинкам, ложилась иногда, выбираясь на солнце, в глубокую, снизу прохладную траву. Закрываясь, шелковым платком, она смотрела в дремотный полумрак, слушала шум бора - и думала, думала...

Она думала о своей жизни, вспоминала институтскую молодость, чувствовала, как и в юности, странное, куда-то зовущее, что-то обещающее томление.

Это томление жило в ней с детских лет. С детства любила она уединенные прогулки на кладбищах и в старых парках, среди разрушенных беседок и заросших прудов, зачитывалась романтическими балладами, обожала театр и с ума сходила от музыки и живописи. С каким восторгом смотрела она строгую Ермолову и женственную Савину, как страстно, с пылающим лицом и учащенны сердцем, вслушивалась в звуки Моцарта, Бетховена, Шопена., Чайковского, как очарованно застывала перед новыми картинами на выставках и в журналах!

А как любила она бесшабашное цыганское разгулье - эти поддевки, мониста, бубны, эти через незапамятные пека перелитые степные песни; с каким волнением посещала печальные службы на .страстной неделе, когда пели «Се жених…» и «Чертог Твой...»; с каким оживлением следила за русским хороводом в зеленые троицкие дни!