Золотой лотос - [6]

Шевцов быстро выключал машину. Его интересовала лишь черная пыль. И через шесть часов он вновь подходил к машине. Загорались красные глаза-сигналы и бесстрастный голос сообщал:

— Черной пыли нет…

Время ползло — тягучее, лишенное дня и ночи, лишь условно разделенное на часы. Изредка Шевцова охватывало чувство острого страха. Ему вдруг начинало казаться, что вот сейчас — именно сейчас! — произойдет нечто непоправимое. Он спускался вниз, к двигателям.

Моторный отсек был похож на глубокий колодец, опутанный паутиной трапов. Вдоль оси колодца проходила массивная труба — электромагнитный ускоритель ионов. Труба излучала голубой свет. Светились и стенки моторного отсека — желтым, трапы — красным, приборные щиты — зеленым. Лампы здесь были невидимые — ультрафиолетовые. Включались они изредка. Люминесцентные лаки, покрывавшие все в моторном отсеке — и ускоритель ионов, и стены, и трапы, — поглощали ультрафиолетовые лучи и потом долго светились в темноте. Что бы ни случилось с подачей энергии, в моторном отсеке всегда был свет.

Шевцов подолгу сидел на решетчатой площадке.

Голубое излучение ускорителя смешивалось с желтым отсветом стен; казалось, сам воздух в моторном отсеке светился призрачным, мерцающим пламенем — зеленоватым, изрезанным красными змейками трапов.

Ровный гул электромагнитов успокаивал. Шевцов возвращался наверх, в кают-компанию, к чертежной доске. Он много работал. Он проектировал новый звездный корабль.

Рассказывая об этом проекте, Шевцов вдруг увлекся и начал говорить о технических деталях. Ланской не перебивал. Он молчал и думал о другом. Он думал о том, что, подобно эпохе Возрождения, выдвинувшей великих мастеров искусства, эпоха, в которую жил Шевцов, дала великих строителей звездных кораблей. Их следовало бы назвать художниками, потому что в созданных ими кораблях — в каждой линии, в каждой, даже мельчайшей детали — воплотился не только точнейший расчет, но и вдохновенное искусство., красота и дерзость.

«Скульптура может прожить тысячелетия, — думал Ланской. — Звездный корабль стареет через тридцать лет. Разные судьбы у этих творений человека… Впрочем, нет. То, что строитель вложил в свой корабль, не исчезнет и через тридцать лет. Оно просто обновляется и возрождается в новом, еще лучшем корабле. Ни одна подлинно великая находка не пропадает. Так в искусстве, так в технике…» Свет ползет со скоростью триста тысяч километров в секунду. Но мысль, наверное, быстрее света.

В этот момент Шевцов подумал почти о том же, о чем думал и Ланской.

— Здесь, у чертежной доски, — сказал Шевцов, — не было чувства одиночества. И не только потому, что работа отвлекала. Нет, дело даже не в этом. Чтобы решить задачу (а проект — это сотни связанных между собой задач), мне приходилось вспоминать то, что сделано моими предшественниками. Вспоминать с самого начала — с первых искусственных спутников, с первых космических ракет… Я анализировал, сравнивал, отбирал лучшие решения, иногда спорил… Рядом со мной — пусть незримо — были люди; они советовали, предостерегали, возражали… Если в такие минуты я думал о черной пыли, то только со злостью. Она мешала нашим кораблям. Она могла погубить и этот корабль, который я чертил на листе ватмана… Черная пыль! Каждые шесть часов я включал электронную машину. Помигивая контрольными лампами, машина обрабатывала показания приборов и отвечала мне своим противным голосом: «Черной пыли нет…» Но однажды… По странной прихоти судьбы это случилось в день моего рождения.

Шевцов ходил по кают-компании «Поиска».

Голубой пластик, покрывавший пол каюты, глушил тяжелые шаги. Перегрузка (корабль летел с ускорением) удвоила тяжесть, и каждый шаг требовал больших усилий. В первые дни полета Шевцову казалось, что он передвигается по дну невидимого, но плотного океана, преодолевая сопротивление воды.

Потом он привык к перегрузке.

От стены до электронной машины было восемь шагов. От машины до стены — двенадцать. Когда Шевцов шел к машине, он невольно удлинял шаги: смотреть на серую машину не хотелось. Возвращаясь от машины к стене, Шевцов укорачивал шаги, потому что на стене висел портрет девушки, и все в этом портрете было особенное.

Шевцов, со своей вечной манерой анализировать, давно определил, что это особенное в контрастах: узкий овал лица — и широко расставленные большие глаза; легкость, хрупкость, почти воздушность — и сила в крутом повороте головы; тонкие, совсем еще детские косички — и строгий, немного грустный взгляд…

Он шагал по кают-компании и думал о том, что глаза удивительные — словно озера, пронизанные солнечными лучами. Он попытался найти объяснение и этому, но неожиданно, отодвинув аналитические соображения, из глубин памяти выплыли старые строки:

Ты не от женщины родилась:

Бор породил тебя по весне,

Вешнего Неба русская вязь,

Озеро, тающее в светизне…

Звонок — острый, как удар ножа, — вспорол тишину. Шевцов остановился, все еще глядя на портрет.

Вновь зазвенел звонок — настойчиво, тревожно. Перепрыгивая через ступеньки, Шевцов взбежал наверх, в рубку. На приборном щите под циферблатом интегрального термометра горела красная лампочка.