Золотой крест - [6]

Немецкий переводчик уже не раз допрашивал советских людей, попавших в плен. Он знал, как тяжело у них выпытывать правду о замыслах командиров, о боевой технике, поэтому быстро сменил тон и заискивающе заговорил, усаживая пленного:

— Прошу, лейтенант, меня извинить. Погорячился... Теперь я понимаю ваш характер. И скажу откровенно: твердых людей мы уважаем.

На пятый день после пленения Александра Кузнецова привезли в смоленский лагерь и определили в тринадцатый барак, в котором, как правило, содержались бывшие летчики, моряки, танкисты. И здесь советский воин воочию увидел «цивилизованный» порядок содержания пленных.

Вечером в лагерь привезли с переднего края убитых лошадей и изрубили их туши на мелкие, куски. Это мясо, отдающее тухлым запахом, вместе с мякиной и мерзлой картошкой заложили в огромные чугунные чаны и сварили на костре. Супу-баланды требовалось много — в лагере содержалось до десяти тысяч русских военнопленных.

Выжить в лагере было суждено далеко не каждому. От голода ежесуточно умирало триста-четыреста человек. По утрам, когда город спал, трупы умерших в телегах и грузовых автомобилях увозили в пригородный лес и сбрасывали в огромные глубокие ямы, вырытые самими военнопленными.

В лагере у Александра Кузнецова появились первые друзья. Но судьба быстро разлучила с ними. В середине марта из Смоленска тридцать человек пленных отправили в город Лодзь. В эту группу попал и Александр Кузнецов.

На дорогу военнопленным выдали сухой паек — по полбулке задубелого хлеба и по куску отварной конины. Старший по вагону строго приказал растянуть еду на три дня. Но голодному человеку трудно совладать с собой, когда у него в кармане или за пазухой лежит что-то съедобное. И Кузнецов не выдержал в первый же вечер. Сидя на корточках подле пышущей теплом печки-чугунки, установленной посреди товарного вагона, он мечтательно вздохнул, вытер губы заскорузлой ладонью и сказал:

— Есть хорошая поговорка: «Утро вечера мудренее».

— А что она значит для нас? — спросил сосед справа, прикрывая от жары огненно-рыжее, скуластое лицо треухом из телячьей шкуры. Это был Федька-непротивленец, как его прозвали в смоленском лагере, молодой парень с седой прядью, часто спадавшей на покатый лоб.

— Я предлагаю съесть свои пайки, а завтра начнем что-нибудь соображать насчет коллективной просьбы — дать добавок. Мол, во время пешего перехода растеряли запасы...

С нар послышались голоса:

— Правильное решение.

Все пленные, кроме Федьки-непротивленца, распотрошили свертки, узелки, кошельки и съели трехдневный паек за один присест.

Утром, когда чуть рассвело, к вагону подошел немецкий офицер, сопровождавший эшелон, и спросил, все ли здоровы.

— А кушать есть что? — заинтересовался он, поднимаясь по лестнице в теплушку.

— Нечего.

— Растеряли в дороге.

На сытом лице офицера обозначились тонкие морщины.

— Утерянные продукты у нас не восстанавливаются, — констатировал немецкий конвоир, поняв, что произошло в вагоне. — Паек строго учитывается. Придется несколько потерпеть.

Это «несколько» длилось пять дней. Поезд двигался по-черепашьи, подолгу стоял на каждом разъезде.

На Лодзинском перроне пленных построили в колонну и вывели на привокзальную площадь.

Подошел трамвай без оконных стекол, забрал пленных и доставил их к новому месту жительства.

Жизнь в лодзинском лагере потекла так же, как и в Смоленске. На день выдавали литр брюквенного супу и двести граммов суррогатного хлеба.

У Кузнецова исподволь начала зреть мысль — убежать из лагеря.

Но куда? С кем? Все это надо обдумать, взвесить, оценить. Да и мысли свои откроешь не каждому. Нужно узнать, изучить людей.

Во дворе лагеря на доске появилось объявление, написанное крупным четким почерком:

«Все, кто знаком с токарным и слесарным делом, поступайте работать на заводы! Вы будете получать сытый паек, обмундирование, жить в благоустроенном общежитии».

Имея специальность техника, Александр Кузнецов неплохо знал слесарное дело, которое в предвоенные годы изучил на буровых работах в Башкирии. Но умолчал об этом. «Попадешь в глубь Германии — останешься пленным до конца. За хлебный паек хотят купить совесть, заставить служить Гитлеру».

Спустя неделю Александра Кузнецова вызвали в лагерную канцелярию и спросили:

— Хотите пойти служить в немецкую авиацию?

— А дальше что меня ждет?

— Летать штурманом.

— И бомбить своих людей? Не могу.

— Если не хотите летать над русскими городами, пошлем вас на Англию, — не унимался офицер с черным крестом на впалой груди. — Ведь англичане обещанный второй фронт не открывают.

— Придет время — откроют. Москва не вдруг и не сразу строилась.

— А вы на что намекаете? — офицер повысил голос.

— У нас такая поговорка есть.

— Ну, если поговорка, тогда пусть будет так. А мне показалось, что вы нас Москвой пугаете.

— Теперь поздно пугать, господин офицер, — желая потрафить немцу, заключил летчик. — Теперь сила у Берлина, а не у Москвы.

— Правильно говорите, лейтенант, — одобрительно кивнул головой офицер.

Настойчиво нудные уговоры продолжались несколько дней. Порой они перемежались с угрозами, с обещаниями больших вознаграждений за каждый вылет.