Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - [2]

Эти слова – чужие, заветные, из Сундука Мертвеца – шелестят у меня в голове, как морской песок на заброшенном пляже: сухое пришёптывающее «слишком», проскальзывающая стёртой щекой галька «подёнщиков», в «осязательным» застряло колкое бутылочное стекло – «с-з». И наплывающий гул прибоя. Я вижу этот звук, именно вижу звук, потом воображение дорисовывает волны. Как звери, бьются они мокрыми лбами о запретный берег – и с зубовным шипом мрут среди водорослевых ниток, комочков ила, плевочков-ошмёточков пены и прочей бессмысленно-мелкой хуйни, из которой и состоит жизнь. Если моя дорога ведёт к этому океану, я поверну назад.

Но не лучше ль и вовсе сойти с дороги? Углубиться в развалины пейзажа, в останки невысоких меловых гор, к лесам повернуть движеньем резким, войти под их немые своды и в них утонуть, исчезнуть – чтобы посреди зелёного бескраянья вдруг замереть, созерцая чудо: озерцо с прозрачной водой. Тайное око леса, оно собирает вокруг себя единство путей и связей, на которых и в которых рождение и смерть, проклятие и благословение, победа и поражение, стойкость и падение создают облик судьбы, прозреваемый смертными в его водах. Но нет здесь ни смертных, ни богов. Я же и вовсе не в счёт, ибо меня нет, нет, нет ни для кого.

Вот белеется отмель. Она простирается, чтобы луна чертила на ней свои дорожки – да, луна, луна: огромная, сырно-жёлтая, какая бывает только в безветренную ночь. Но нет безветренной ночи, не время для неё, разве только вечер затеплится синий; и, кстати, ещё не факт, что затеплится. Сколько уж было таких вечеров, которые гасли, не теплясь?

Зато ленивая стрекоза – как изысканно смотрелась бы она на краешке бокала! но увы, увы, у нас и с бокалами напряжёнка – оседлала острый лист и наблюдает за песчаной квакушкой. Наблюдает лишь затем, чтобы не видеть грозной тени, подымающейся из глубины: ибо в озерце водится огромножоп.

Огромножоп! Мутант, порождение тьмы, загадочный огромножоп, он так свиреп и дик, и нет в нём милосердия к живущим, и сочувствия к мёртвым тоже в нём нет ни на скрупул! Он – ужас мира, стыд природы, так что мир и природу извиняет лишь то, что и его нет.

Но эта мысль не успевает прийти нам в голову, ибо сверху, застилая облака радугой, падает из самого сердца небес извечный соперник огромножопа – прекраснохвост. Он так жарк, так ярк в неистовстве цветущей своей красы, он столь неудержимо пленителен, что смотреть на него невыносимо. Поэтому мы и не смотрим – а также и потому, что и его нет, а есть лишь томленье по прекраснохвостому прекраснохвосту, неутолимое, как танталова жажда. Да и томленья-то, в сущности говоря, тоже никакого нет, а то, что есть, томленьем быть никак не может, ибо всякое подлинное томленье утолимо – хотя бы самим собою. Значит, и томление – пшик, вздор, гиль, реникса, нонсенс и катахреза!

Что же есть? Лишь пустошь, заросшая травой. Белеется вдали маленькое стадо диких коз. Истошно орут цикады, утомлённые солнцем.

Может быть – никто не знает точно, ибо некому это знать – мимо бредёт усталый, одинокий путник вроде меня, бредёт мимо коз и цикад, вздыхая о ночлеге или хотя бы о минутном отдыхе. Но не видя вокруг ни дрожащих огней печальных деревень, ни случайной сторожки, ни даже сухого овражка.

Ну а если и того нет? Какие наши доказательства, что тут какой-то путник пробегал? Чесгря, никаких. Мы хотели бы верить – но мало ли чего мы хотели, шароёбясь вдоль и поперёк глухих, окольных троп, которые ведут исключительно друг к другу? Да, в общем, те желания столь же лестны, вздорны и не стоят внимания. Или хотя бы презрения. Ибо и оно истощилось в нашем мире, ну или стало невообразимой редкостью – как нефть, как честь.

Есть только огромножоп, есть только прекраснохвост. И то: ведь существуют они не для себя и не для нас, а лишь друг друга для. Ибо каждый из них – сон разума другого.

Второй ключик, альтовый

Зовите меня

Читать после 29-й Главы Первого тома – хотя можно

и после 17-й, если совсем уж невтерпёж.

Санкт-Петербург (бывш. Ленинград). 1996 г. н. э. (от Р. X.).

Воскресенье

Малянов подступил к плите, взгромоздил чайник. Сунул под него спичку с маленьким горбиком пламени на спинке. Медленно кашлянул газ. Синие когти огня впились в старую, закопчённую жесть.

– Сначала зажги, потом ставь, – посоветовал Вечеровский.

– Я так привык, – Малянов осторожно, по сантиметру, развернулся, чтобы смотреть на Вечеровского.

Для покойника Вечеровский был неприлично молод. И одет по-молодому – кремовая водолазка, ремень, серые брюки. Жёлтые пижонские ботинки сидели на нём как убитые.

– Ты воды не налил, – сказал Вечеровский, закуривая.

– Знаю, – Малянов открыл крышечку и залил воду из кувшина. – Я так привык, – добавил он, не дожидаясь вопроса.

– Не стариковствуй, – предупредил Вечеровский, стряхивая пепел в пустую сахарницу. – Тебе вообще-то шестьдесят пять. По мировым меркам – самый расцвет.

– Это по мировым, у них медицина. – Малянов со стуком поставил кувшин на стол. – Знаешь, я ведь когда-то боялся сенильной деменции. Всё что угодно, только не сенильная деменция. Когда читаешь препринт своей статьи и не понимаешь, что написано.