Золотой истукан - [3]

… Проворно грыз Руслан сухую, точно щепа, плоскую рыбу. И той же порою — час в час, не очень, чтоб далеко, но не так уж и близко отсюда, на Днепре, за порогами, — другой детина, тоже плечистьй да жилистый, однако старше, темный, скуластый, еще проворнее разделывал баранью тощую кость.

Звали его по-чужому: Хунгар, и нравом он был чуть покруче, чем юный смерд из Семарговой веси. Лежал бек Хунгар на ветхой кошме, в палатке шерстяной, подвернутой снизу ради прохлады, кость обгладывал, косо оглядывал стан кочевой, из тех же убогих палаток составленный. Мало скота у орды, еще меньше — детей. Женщины истощены, мужчины зубами скрежещут: не дай господь сейчас их затронуть.

Обгрыз кость Хунгар, призадумался: кому отдать, псу ли худому, на брюхо припавшему, жене ли своей Баян-Слу, что дерзко сидит спиной к господину, смотрит на Днепр, обхватив колени.

Уныло шумит, словно плачет, на порогах вода, от пены хлопчато-бела. Синь. Белизна. Кажется, небо в пятнах пушистых волокон опрокинулось вниз, втиснулось меж берегов. Наверно, потому и нарекли аланы древний поток Дон-Аброй, Небесной рекой. Чайки над пеной кричат, будто к себе зовут. И женщине хочется крикнуть, удариться оземь, как в сказке, чайкой взлететь, навечно оставить кочевье постылое.

Пес у Хунгара страшный- облезлый, бесхвостый, зато послушный. Предан хозяину. Любит. Жена — плохая, хоть и красивая. Ненавидит супруга. За что?

Ну, ладно. Пускай. Все-таки жена.

Сунул Хунгар ей кость — плечами передернула, молчит. Брезгует? Он наотмашь хлестнул ее плетью по узкой спине: не то, что ахнуть, вскинуть ладони, упасть — злодейка с места не сдвинулась. Готское отродье!

— Куда правишь, Добрита? Спишь, а? Не зевай! Опять застрянем.

— Тьфу, напасть. Никак и вправду задремал? Через силу гляжу. Сам, брате, виноват. Обкормил, вот и клонит ко сну.

— Угоди смерду. Голодный — плохо, сытый — тоже негоже.

— Если б всегда быть сыту. А то — терпеть, да вдруг столько съесть. Отяжелеешь.

— Погоди, друже. Попадешь к Пучине — не часто доведется тяжелеть. Уж он употчует.

— И то счастье.

— Собачье счастье.

— А куда еще голову приткнуть? Хлеб у боярина черствый, да верный.

— Верный, да скверный. Горький.

— Пусть.

… Волхвы, предрекая боярскому чаду счастливую долю — всю жизнь гостить на пирах, назвали его Пирогостом. Что ж, пировать он любил. Однако в миру Пирогоста не знали — знали Пучину. Удружили смерды ему за бездонную жадность. Без промаха бьют. Им виднее, что ты такое.

К примеру, Калгаст.

Тоже прозвище.

Имя у охотника иное.

Калгаст, Пирогост, Славонег, Любонег, Ратмир, Доможир, Доброжир, Жиробудь — имена добрые, густые, боярские и княжеские. В них забота о славе, о неге. Пуще всего — о том, чтоб не отощать.

Смердам достается что попроще, сердитое, постное: Нелей, Непей да Неждан, Бессон да Злоба. Даже — Крик, Шум, Гам, Негодяй.

Печаль — так кличет охотника мать.

Но для других он — Калгаст, то есть «Щедрый на угощение».

А ты, Пирогост, днюй и ночуй на пирах, хоть умри, объевшись, упившись, — все равно, и тем паче, быть тебе Пучиной.

Усадьба Пучины венчала мыс на речной излучине.

Издали мыс, — с его крутыми сверху и пологими снизу склонами, в редких, не очень глубоких, но четко оттененных оврагах, вкривь сползающих с высоты к подножию, — походил на старый кряжистый пень, срезанный прямо у толстых корней, грузно выпирающих из земли.

С трех сторон под серым холмом плескалась Рось.

С береговой стороны, под отвесным уступом, открытом на скате, стелилось за впадиной рва сухое поле.

На плоском просторном верху, точно грибы на срезе пня, торчали хоромы, кузницы, хлевы с изжелта-бурыми, как у осенних опенок, макушками.

Путники увидели с реки негустое людское скопище, что роилось белыми пятнами холщовых рубах между рвом и стеной уступа, на серо-зеленом откосе. Рубахи, белые рубахи. Они маячили у запертых бревенчатых ворот, прочно вделанных в крутой и ровный, скрепленный дерном защитный вал; спускались по рыжей тропе к причалу; отражались гусиными снежными перьями в зыбкой и темной воде меж челнами, сникшим тряпьем, будто с кольев, свисая с тощих мужиков, стоявших подле челнов и зло глазевших на гостей.

— Эй, людие! — Калгаст вылез на берег. — Иль Пучина задумал хлеб раздать? Взял да хлопнул шапкой оземь — где, мол, наше не пропадало! Жадным кличут? Удивлю сучьих детей неслыханной щедростью. А? Тогда пошто галдите невесело, тихо, будто на похоронах? Громче орать бы надо.

— Он раздаст, — проворчал смерд средних лет, рослый, как все вокруг, но черный, носатый, крупноглазый, точно ромей. Смерд вяло тронул Калгастово плечо. — Живой? Давно не видались.

— Здравствуй, Неждан. Это кто там вопит? Охрип, болезный. Глотку изорвал — пилой заторы придется спиливать.

Неждан угрюмо оглянулся на погост.

— Голову б ему спилить. Первуха, холоп боярский. Боярин-то, пес лохматый, удрал. — Неждан всех недругов, даже самых облезлых, называл лохматыми псами. — Выгреб зерно, рухлядь увез, скот угнал. К Ратибору подался. Первуху с оравой оставил хоромы да клети пустые стеречь. А мы чаяли — пусть с криком, да упросим хоть малость подсобить. Сорвалось. Старцы наши, из Хорсовой веси, тоже скрылись. Ночью, отай. Бегут, а, Калгасте?