Золотой истукан - [2]

— Где он, Нехлюд? Тишь в хате, ветер в клетях.

— Ну? И когда успел, сыч скупой? С вечера был, ныл: хлеб на исходе. Ночью, видно, утек. А мы — спим. Эх. Кинул нас. А еще — глава. Но и хулить грех. Досадили: «Отсыпь, отрежь». Покуда невмочь ему стало. Некрас да Нечай — те с нами вовсе не делились, сразу улетели. Ну, ладно. Ищи их теперь. Придется, брате, в погост плестись, к Пучине-боярину.

— Ходили уже. Отказал. Не одну, мол, Семаргову весь — весь округ пасу. Расхватали зерно. Сам ныне голодный, хоть помирай.

— Врет, не помрет. Перебьется. А нам — околеть, коль и дале тут охать да зелень жевать. Чего ждать? Уж и колосьев не осталось в поле — неспелые срезали, съели. Пойдем, Еруслан. Авось снизойдет.

Встряхнулся Руслан, ободрился. Спустились к реке. Вспомнил парень: дверь так и осталась открытой. Оглянулся. Будто куча приземистых копен, с прошлого лета забытых, оседлала бугор — жилища в откосы врыты, соломой трухлявой крыты. Безлюдье. Кто помер, кто под лавку залез помирать. Которые покрепче — разбрелись. И без того давно уж треснула община: одних вознесло, других прибило книзу, а теперь и вовсе распалась вервь.

Прощай, Семаргова весь, село родное.

Руслан заметил у своей землянки что-то круглое, желтое. Словно камень взлетел и застыл над изгородью. Присмотрелся: кувшин торчит на колу. Всего-то добра у смерда — кувшин пустой. Ладно. Пусть висит. Не птица, не упорхнет. Руслан еще напьется из него. И дверь пускай распахнута. Будет знать Руслан: ждет хата хозяина.

Ему и в голову не запало, что, может, он видит ее в последний раз.

Река, — непривычно тихая, странно открытая — вся наружу, с белыми, чистыми, круто оглаженными, точно полные бедра и груди, грудами долгих и круглых отмелей, — лежала в холмистых извилистых берегах, как в смятой постели: будто баба в жару оголилась, устало раскинулась. Лишь кое-где, словно сонный взгляд из-под частых ресниц, блеснет сквозь темную поросль осоки мглистая голубень.

— Эко сморило матушку Рось, — молвил Добрита, жалеючи. — Сникла. Обомлела, бедная, обмелела. Пройдет ли челн? Не довелось бы тащить всю дорогу,

— А пеши и вовсе худо. Ноги дрожат. Бреди в такую даль.

— И то верно. Подохнем в лесу. Ишь как парит. Неужто к грозе?

— Тьфу! Типун бы тебе…

— Эй, смерды! — донеслось издали. — Эге-е-ей! Бегите сюда. Поспешайте.

Встрепенулся Руслан, побелел: не водяной ли кличет? Видит — поодаль, ниже по течению, где простор сквозной, стоит на воде, прямо на глади, нагое диво лохматое. Пред ним растянулось второе: черное, длинное, с высокой изогнутой шеей, с грозно склоненным клювом.

— Спасайся! — Руслан метнулся в гору.

Сосед — сердито:

— Куда? Погоди. Это Калгаст.

Горласт непутевый Калгаст. Рычит, хохочет.

— Испугался? Эх! Чего ты? Я не кусаюсь. Руслан же от ног его волосатых не может глаз отвести. Смертный — и поверху бродит, не тонет. Жутко смотреть. Господи помилуй, неужто оборотень? Догадлив Калгаст.

— Несмышленыш! Тут мель. — Взрыл стопою мокрый песок. Хлопнул влажной ладонью ладью смоленую по стойке носовой, под голову птичью затейливо рубленной, с глазами из раковин выпуклых, с медным клювом кривым. — Вот, кречет мой на ней сидит. Не веришь? Пощупай.

Ткнул жердью Руслан — и впрямь бугор, водой чуть прикрытый. Взбаламутил ее Калгаст, да и солнце на той воде: слепит, как железо жидкое, потому и не видно мели.

— Ну?

— И вправду.

— А то растрезвонишь: Калгаст, мол, упырь, брат водяному. Смерды мне ноги отсекут.

И все ж не проходит боязнь. Верь такому. В очах — злая волчья понятливость, зубы хищно сияют на опаленном лице. И весь он — как пень обгорелый. Черный. Сухой. Голову тиной прикрыл. Пахуч, как зверь. Хвойной прелью несет от него, дичью, грибами. Чисто леший.

— Пятый раз с утра застреваю. Тяну, толкаю, волоку. Притомился. Вы-то далече? А, вот и ладно. Я ниже, в город, плыву, лещей везу на торжище. В озерах глухих наловил, навялил, гору навалил. А здесь у вас пескарей пропащих, и тех не видать.

— Где уж, — вздохнул Добрита, косясь на корзины в ладье. — Всю Рось процедили сквозь сеть. Выгребли живность. Рачка-дурачка не сыскать в нашей речке. А хороши лещи?

— Угощу. Да и тронемся вкупе. Трудновато одному-то. Колодину вашу оставьте. Чего с ней возиться?

Руслан с беспокойством:

— Бросим челн — обратно на чем?

— Дотошный, — усмехнулся Калгаст. Отвернул холщовую полость, коей были прикрыты корзины, добавил скучающе: — А доведется?

— Чего?

— Обратно.

Вконец оробел Руслан. — К чему ты? Воздержись.

— И наперед загадывать не след. Время лихое.

— Ну тебя! — Дрожат у Руслана губы, вот-вот заплачет. — С тобой заплывешь…

— Экий ты… хлипкий, — сказал с досадой Калгаст. — Прежде-то вроде был чуть посмелей. Отчего он хнычет? — обратился охотник к Добрите.

— Волхв трубил.

— А! Тоже добродеи. Кой пес их принес. Нацепили, черти, погремушек, бренчат, кричат, палками стучат. Всю дичь разогнали. Чего ты скис? Волхв — не волк.

Тут и Добриту согнуло.

— Брось, не кощунствуй, брате! Горе накличешь. И без того ой как худо.

Руслан — тот вовсе схватился бежать, но упредил негодный Калгаст: сунул под нос золотистую рыбину — разве уйдешь?

Велик белый свет. Народу — невпроворот. Живут двое где-то за сто или тысячу верст, или за год пути, в разных концах земли; слыхом друг о друге не слыхали, чаять не чают когда-нибудь сойтись с любовью или ненавистью. Но судьба — хитра. Она настороже.