Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл - [129]

Прежний союзник сильно изменился. Похудел, усох и передвигался на деревянной ноге с трудом, постоянно морщась от боли. Появлению княжича и поповны с ребятами не обрадовался ничуть. А наоборот, начал вспоминать старые обиды: как могло случиться, что ворота Галича не замкнули перед войском Избыгнева Ивачича, кто виновен в сём? Скрежетал зубами и кричал, хрипя: «Мы могли бы выстоять, сохранили бы город, я бы не лишился ноги!» Разговаривать с ним было бесполезно. А тем более - жаждать поселиться под одной крышей и обречь себя на бесчисленные попрёки. Беглецы предпочли уехать побыстрее.

Двинулись тогда в сторону Смоленска - там ведь жил Чаргобай, тоже давний товарищ по сражениям за галицкий трон, и Давыд Смоленский, не любивший Владимирова отца. Но и тут ситуация повторилась: князь навстречу не вышел, а Берладников сын появился рассерженный, неприветливый, весь в своих заботах. Говорил со злостью: дескать, сам живу на птичьих правах, предоставить кров не могу без указа повелителя, а ему до вас дела нет.

Что ж, тогда оставалась одна дорога - в Суздаль к Всеволоду Юрьевичу. Слава Богу, солнце припекало по-летнему, грязь подсохла и болота реки Москвы можно было по гатям пересечь безбоязненно. Да и дядя встретил племянника лучше остальных: обнял, расцеловал и посетовал: «Горе-то какое - Ольгушка преставилась. Царствие ей Небесное! Хоть и своенравная была женщина, но сердиться долго не умела и добром отвечала на добро. Бог ея и взял - не иначе как в райских кущах ныне пребывает». - «Мучалась бедняжка перед смертью-то? » - спрашивал Владимир. «О, вельми! Исхудала вся, почитай что кожа да кости. Чёрная лицом. Но молилась истово, и в глазах просветление великое. Всех простила нас. И тебя особо. Кроме Ярослава. Даже на краю разверстой могилы не желала забыть обиду». - «Оттого что любила сильно». - «И любила, и ненавидела, у таких натур, сильных духом, это всё едино».

Княжич посетил монастырь, постоял и поплакал у креста, на котором значилось имя матери с датами её жизни, исчисляемыми не от Рождества Христова, а от Сотворения Мира, как тогда было принято. Заказал заупокойную службу и поставил свечки. А затем напился до такой степени, что, себя не помня, приставал к беременной жене Всеволода, делая ей гнусные предложения; та едва отбилась.

Протрезвев и узнав, что сиятельный дядя в гневе и желает скорейшего отъезда племянника, попытался исправить положение и молил о прощении. Но наследник Юрия Долгорукого изменять волю не хотел. Надо было покидать Суздаль.

Погрузились в возок в середине мая. Миновали город Владимир, отдыхали в монастыре Иоанна Предтечи на реке Москве у села Коломны, а затем перебрались в Тулу. Здесь застряли на две недели, так как заболел Гришка, и, остановившись в доме приходского священника, ждали выздоровления одиннадцатилетнего мальчика. Наконец в середине июня поскакали дальше - мимо Мьченска (ныне - Мценска) и Севска до реки Десны. Там-то и стоял Новгород-Северский, где жила сестра Фрося с мужем - князем Игорем. «Коли уж она мне откажет, ехать дальше некуда, - сокрушался Яков. - В Киеве тесть мой, Святослав Всеволодович, видеть меня не с собственной дочкой, Болеславой, а с другой женой не захочет. А к отцу в Галич не вернусь ни за какие коврижки. Лучше головой в реку!» - «Ох, несчастные мы, разнесчастные, - плакала Поликсения. - Всё кругом христиане, а никто не подаст руку ближнему». Княжич усмехался: «Да какие мы христиане! Многоженцы, язычники… Ничего святого. Вот нас Бог и не жалует».

Впрочем, опасения не сбылись: Ярославна при виде брата с криком радости бросилась его обнимать, тискать, целовать, и детей облобызала, как собственных, и поповну приветствовала по-родственному. Так сказала: «Можешь оставаться, сколько ни захочешь. Мой дом - это твой дом. В честь тебя мы назвали первенца. Вы наверняка с ним подружитесь. Ну, а с Ксюшей мы сойдёмся по-бабьи, и она мне поможет с малыми моими ребятками». (Фрося родила ещё и шестого отпрыска - мальчика Романа, и ему уже шёл пятый год.)

Игорь тоже отнёсся к шурину неплохо. Нет, скорее, просто безразлично: он был озабочен будущим походом на Кончака, а поскольку Яков ничего не смыслил в военных делах, сразу потерял к нему интерес. Если Фросе по сердцу, пусть живёт, не жалко. Лишь бы не мешал.

А Владимир действительно очень хорошо отнёсся к тёзке-племяннику. Несмотря на близкое восемнадцатилетие, тот пока ходил холостым и готовился переехать в Путивль - вотчину, выделяемую ему отцом. Игорь обещал: «Сходишь со мной в поход, ратного духу понюхаешь, переломишь копьё на краю поля половецкого, выпьешь донской воды из шелома - станешь настоящим мужчиной. А тогда женишься и вступишь во владение собственным наделом». Юноша со всем соглашался. Он по стати напоминал Осмомысла - тонкокостный, высокий, с удлинённым лицом. Но славянская северская кровь сделала его ярче, колоритнее - рыжеватые вьющиеся волосы, не усы и не бородёнка, а пока редкая щетина, изумрудно-зелёные радужки глаз. Улыбался, как Фрося, - ясно и немного застенчиво. «Не страшишься похода-то?» - спрашивал его дядя. «Так, слегка, - отвечал он правдиво. - Интерес превышает страх. Стану при отце летописцем. И сложу песнь о его победе над степняками». - «Ну, а как степняки вас побьют?» - дружески подтрунивал Яков. «Быть того не может, - обижался молодой человек. - Мы наследники ратной славы предков. Поражения не допустим. Примем смерть от врага, но не побежим!» - «Ну, дай Бог твоими устами мёд пить», - искренне желал родственник.