Золото твоих глаз, небо её кудрей - [21]

— Пёсик? Напси? Яйца оторву! — буквально зарычал Пьеро.

То ли его услышали, то ли так совпало, но в стену снова полетели камни. Один ударил в стену прямо над ухом гневного поэта. Тот решил больше не ждать нехорошего, а спасаться — если не в этом окне, так в соседнем.

Перебравшись через пилястру — там карниз истончался так, что Пьеро едва втискивал ступню — он увидел высокое окно-бифориум с разделёнными проёмами. Левый был разбит, в открытое пространство пузырём выдувалась зелёная занавеска. Пьеро схватился за неё и осторожно дёрнул. Что-то скрипнуло, но ткань выдержала. Тогда он ухватился за неё и закинул себя внутрь, стараясь не пораниться о торчащие из рамы осколки.

Когда он был уже внутри, крепление занавески с треском оторвалось и он полетел вниз кувырком. Через секунду ему по ногам ударила штанга, на которой держалась занавесь. Ударила больно; Пьеро зашипел, как кошка.

Откуда-то из бесконечной дали послышался голос Арлекина:

— Да чего с ним сделается? Проспится.

Другой голос, женский, смутно знакомый, спросил с беспокойством:

— Й-извините, но он, кажется, не дышит? И губы синие? Пульс над проверить…

— Дышит он, дышит… — этот голос тоже был смутно-знакомый, но он удалялся, тонул за гранью, в бездне безвозвратной. Вся реальность была здесь: выцветшие набивные обои с голубками и улиточками, лампочка на шнуре, продавленная тахта, застеленная ватным одеялом. В углу темнели штабеля книг, наваленных друг на друга. Поэт подошёл поближе, и ему в лицо блеснула надпись с корешка — «Русско-кредитный словарь».

В эту секунду — будто включилось что-то — Пьеро накрыли запахи. С улицы несло навозом, жарой и пылью, в комнате пахло сыростью, мокрой бумагой и гнильём, из коридора тащило чем-то вроде масляной краски. Откуда-то из неведомых далей пахло чем-то томительно-сладким и в то же время неприятно-химическим.

— Это керосином пахнет, — раздалось в голове.

— А чтоим пахнет? — полюбопытствовал Пьеро, открывая дверь в коридор.

— Делишки наши скорбные, — сообщил неизвестный и замолчал.

Сначала Пьеро показалось, что в коридоре темно. Однако через пару мгновений он понял, что коридор освещён каким-то мертвенным белёсым светом, до того гадким, что оскорблённые глаза просто отказывались его воспринимать.

Он огляделся. Коридор был неожиданно длинным, уходящим куда-то очень, очень далеко, в дурную — без всяких сомнений — бесконечность. Стены были выкрашены зелёной краской депрессивно-суицидального оттенка. Пол покрыт чем-то вытертым, с пузырями и вмятинами. Некрашеный плинтус, местами отходящий от стены, уходил в те же невнятные нети.

Осторожно ступая по полу — ноги зачпокали о покрытие, звук был не столько противным, сколько зловещим, — Пьеро прошёл метров десять. Коридор всё не кончался. Не было даже ощущения движения: казалось, что он стоит на месте, а картинка, подёргиваясь, движется на него.

У Пьеро появилось чувство, будто он нырнул в затхлую глубину. Потянуло жутью, мороком.

Что-то тихо скрипнуло у него за спиной. Пьеро оглянулся — и увидал такой же бесконечный тёмный зев, что и спереди.

Поэт решился действовать. Подойдя к ближайшей двери — на ней была табличка с надписью «Verbandraum^{23}», — он с силой рванул ручку на себя.

Дверь распахнулась. В лицо ударил настоящий дневной свет. Пьеро зажмурился — глазам стало так больно, будто он бродил в том коридоре несколько суток.

— Раз уж пришёл — в кресло сядь. И не мешайся, пожалуйста, — источником ворчания был вытянутый тёмный силуэт у окна.

Пьеро кое-как проморгался, покрутил головой в поисках кресла, но ничего такого не видел. Комната была внутри голой, будто здесь поработали судебные приставы или очень добросовестные мародёры. Даже обои отсутствовали. Пустоту нарушали всего два предмета: мусорный бачок с чёрной педалькой на боку и картина на стене: беременная хомосапая самка в белом, лежащая под деревом, с мечом в правой руке и трезубцем в левой. Прямо над выпуклым животом с ветки свисало огромное, размером с живот, яйцо. Картина чем-то напоминала фразу в приказном тоне на чужом языке. В ней присутствовал какой-то смысл, простой и конкретный, вот только подступиться к нему было неоткуда.

— Представь себе это в динамике, — посоветовал силуэт. — В простейшем случае получится иллюстрация к афоризму Дантона^{24}. Конечно, предметы надо уменьшить и переосмыслить. Например, как нож и вилку. Сечёшь аллегорию?

— Не-а, — признался Пьеро, присаживаясь. Кресло сыто скрипнуло, и тут он с запозданием понял, что его вот только что не было, да и взяться ему неоткуда было.

— Ну как это неоткуда, — недовольно пробурчал всё тот же: видимо, пьеровьи мысли были ему то ли видны, то ли очевидны по факту. — Оно здесь было. Когда-то. Формально его сейчас нет, но мы-то на неформальной стороне.

— Стороне чего? — не понял маленький шахид.

— Тентуры, чего же ещё-то… О, началось! — чему-то обрадовался собеседник.

— Что началось? — Пьеро снова не понял.

— Бычьё двинули, — сообщил голос. — Кстати, ты меня узнал или всё-таки нет? Мы когда-то встречались на улице Вивиен. Я был в серой шляпе. Помнишь?

— Не помню, — честно признался поэт.