Золото тофаларов - [10]

Командир первый вираж заложил — океан зеленой стеной перед глазами, в животе — полный вакуум. А рога — толпой в салон. Передо мной начальник партии Сопин сидел — мелкий такой, плешивый гаденыш. И так удачно ему по лысому черепу — то лось, то олень, то баран снежный, коллекционный. Но и остальным изрядно досталось. Сели удачно, но на полосу вышли все, забоданные в полном смысле слова.

А на полосе — машина милицейская, проверяют спецгрузы. Сигнал какой-то доброхот подал — везут геологи под видом аппаратуры браконьерскую кетовую икру. И контейнеры нашей партии возле транспортника стоят. Ответственный за пломбировку — Сопин. Майор выбрал контейнер на пробу, с надписью «Аппаратура электроразведки», приказал вскрыть. Сопин, потирая синюю, задолбленную лысину, нехотя повиновался. Аппаратуры в контейнере нет, икры тоже нет, весь контейнер занимают огромные лосиные рога — явно призовой трофей, я и не видал таких никогда.

Весь наш рейс ржал до изнеможения, до икоты, дар речи потеряли, майор ни черта не мог понять…

— Когда борт?

— Через шесть часов. Слушай, Серж, помоги это добро до гостиницы дотащить, а? С ребятами встретишься, по маленькой дернем. Мы рядом здесь, на Горького.

— В «Якоре», что ли?

— Ну где ж еще?

— Пошли, время есть.

Гостиница «Якорь» на Пешков-стрит, расположенная недалеко от Белорусского вокзала, была штатным прибежищем не обремененных высокими должностями сотрудников геологических экспедиций из далеких университетских городов — Новосибирска, Иркутска, Якутска. До революции в этом здании находился известный в Москве бордель, а ныне располагался приют командированных по линии Академии наук СССР. В узких, сумрачных, плохо освещенных коридорах, в бесчисленных маленьких грязненьких номерках, среди стен, грубо выкрашенных масляной краской чудовищных оттенков, шла вполне академическая серьезная работа по поддержке дореволюционных традиций этого веселого заведения. Да и где ж еще оттянуться на славу провинциальному командировочному, как не в стольном граде?

Портье, опустив подбородок на грудь, остекленело дремал, сведя полуоткрытые глаза на пустом граненом стакане, стоящем в центре стола. Бутылка «андроповки» предательски высовывала свою зеленую этикетку из-за мусорной корзины. По стертым белым ступеням лестницы мы поднялись на четвертый этаж.

Коридорная дама, хороших форм крашеная блондинка лет сорока пяти, попыталась вступить с нами в контакт, однако дальше нечленораздельных взвизгиваний и взмахов руками дело у нее не пошло. Служебный долг мешал ей исполнить некий краснорожий бородач, чьи мощные ладони быстро и сильно исполняли на бюсте блондинки некие замысловатые движения. При этом бородач негромко и непрерывно рычал.

По длинному коридору четвертого этажа, сквозь легкий гул забавных звуков и пелену ужасных запахов, среди которых доминировал кошачий, мы подошли к двери предпоследнего номера. Димка открыл ее пинком, не постучавшись.

Мое появление было сочтено сюрпризом, который требовал немедленного вспрыскивания, и легкий импровизированный коктейль, в котором главной составляющей был портвейн «Крымский», купленный нами у спекулянта на Белорусской, прервал бурные дорожные сборы.

— Может, с нами полетишь, Серега? — Красивый низкий баритон Боба плотно заполнял маленькое пространство комнаты.

— Рад бы в рай…

— Да, грехи, грехи наши… — Боб залпом заглотнул бурый напиток, держа стакан двумя пальцами у донышка.

Боб, Бобер и еще Весна — такие были у него клички. Первые две от фамилии Бобров, Всеволод Бобров. Папаша его был страстным поклонником знаменитого футболиста-хоккеиста. Последняя кличка имела более сложное происхождение. В 1968 году Боб в качестве рядового воздушно-десантной бригады посетил братскую страну Чехословакию. Когда ночью, в патруле, он любовался красотами Златы Праги, какой-то поклонник Дубчека неосторожно всадил ему пулю аккурат в левую ягодицу. Шрам своими очертаниями удивительно напоминал гвоздику.

— Моя Пражская Весна! — объяснял Боб в бане любопытным, похлопывая по пострадавшему месту.

Ныне он был топографом партии, и сейчас на его койке, среди прочего барахла, лежало несколько десятков зелено-коричневых листов.

Я люблю рассматривать географические карты, особенно старые. Одно время даже коллекционировать хотел. На меня они как-то успокаивающе действуют, лучше книг или музыки. Иногда станет противно на душе — вытянешь из шкафа планшет, развернешь плотную, пожелтевшую, с надрывами на сгибах, бумагу. Есть у меня несколько редких экземпляров конца прошлого века — Центральная Арктика и Приморье, времен экспедиций Арсеньева. Представишь себе людей, что рисовали эти листы, озера в тундре или сопки, покрытые кедрачом. Даже запахами иногда потянет — дымка, хвои, ила прибрежного. И — отпускает…

— А! Паршивые карты. — Боб уловил мой заинтересованный взгляд. — Пятикилометровки. ДСП. Старые, семьдесят первого года. Районы интересные, а карты — дрянь.

— Зачем вам такие?

— Да это не нам. Свои-то я уже отправил. У меня — свежачок. Двухкилометровки, «секретно». Фельдпочтой улетели. Эти Витька Соколов просил. У него дружки из Питера летом в Саяны собираются. Спортсмены-сплавщики. То ли по Уде хотят сплавиться, то ли по Бирюсе, а у Витьки там партия сейчас недалеко стоит, он их принять хочет честь по чести и в горы забросить вертаком, а уж вниз они своим ходом.