Золото собирается крупицами - [40]

— Что ты, что ты, отец, — отвечала за всех Хукпиниса. — Не сердись на нас, мы ни в чем не виноваты…

— А ты молчи, старая хрычовка, у тебя уж от глаз одни дырки остались! У-у! — и он замахивался плетью.

На третий день бай послал обратно за выкупом и сам вышел во двор поглядеть, все ли принесли. Увидев козу, он одобрительно кивнул головой:

— Так, так… Значит, ничего у них больше не осталось? Это хорошо, сам аллах наказывает их за мой позор! А Нафиса лежит? Ну, слава аллаху, теперь я могу отдохнуть спокойно…

Но и взяв обратно калым, Хажисултан не успокоился. Злоба бродила в нем, как молодое вино в бочонке, ища только маленькой щелочки, чтобы выбиться наружу отравной пенной струей. И скоро такая щелочка нашлась…

Выйдя очередной раз во двор в поисках хоть какого-нибудь виновника, Хажисултан глянул поверх крепкого, сильно обмазанного глиной плетня и увидел Сайдеямал, полоскавшую белье. Старуха присела на корточки спиной к байскому дому, и видно было, как ей тяжело подыматься, чтобы положить выжатое белье на камень.

— Так, — грозно сказал Хажисултан и важно зашагал к реке.

Тень бая упала на песок, Сайдеямал обернулась и застыла, держа в высохших руках мокрую рубашку. Бай молчал, не отрывая колючего, напряженного взгляда от худого ее лица. В тишине плеснула посреди реки рыба, пустив по воде расходящиеся круги. Стайка мальков мельтешилась в воде у самого берега и щекотала старой женщине щиколотки. Сайдеямал переступила с ноги на ногу и, только тут вспомнив, что ноги ее босы, застыдилась, шагнула за корзину с бельем. Бай смачно сплюнул сквозь зубы и, не отрывая взгляда от Сайдеямал, надменно процедил:

— Чтоб я тебя здесь больше не видел, старый огрызок, поганка нечестивая! Не для тебя тут речка течет, а для мельницы. Мельница моя, значит, и речка моя, поняла? Стирай свои драные штаны на Юргашты!

— Не гони, ради аллаха, — прошептала Сайдеямал, — дай умереть там, где жила… Я ж не себе, а твоему дому белье стираю, да и дышать— то мне не так много осталось, куда я пойду на старости лет? Мы с Хуснутдином всю жизнь на тебя спины гнули, и всегда ты был доволен на шей работой — скажи, что не так?.. Если ты отнимешь у меня последний кусок хлеба — мы ум рем… Не гони нас!

Она смахнула ладошкой слезы со щек и умоляюще смотрела снизу вверх на Хажисултана-бая.

— Все равно я твоего ублюдка в остроге сгною — пусть только на ноги встанет!.. Лучше не проси!

— Он не виноват, клянусь аллахом!.. Нафиса сама прибежала к нам и сгубила его!.. Он и так еле дышит, может, еще и жить не будет — кто же лежачего добивает?

Сайдеямал опустилась на колени и поползла к баю, упала ему в ноги:

— Не губи нас, пожалей!

— Не подходи, безобразная! Не прикасайся ко мне!.. Не показывай мне свои гнилые зубы!..

Он поднял ногу и толкнул носком сапога в грудь женщины. Сайдеямал упала навзничь и отчаянно, в голос зарыдала. Но плача, почти не видя Хажисултана сквозь наплывы слез, она вдруг почувствовала такую непомерную, туманившую рассудок ненависть, что не смогла сдержать себя и закричала, выплескивая весь скопившийся гнев:

— Убей меня, собака! Убей! — Она плевала на бая, и он все дальше отступал от нее, дивясь слепой ярости и злобе, которые охватили эту покорную и слабую душу. — Я все равно старая, и мне не жить, но и тебя я опозорю на всю жизнь, что люди забудут твое имя и станут плевать на твой дом!.. Ты забыл, кто обесчестил меня? Кто сломал всю мою жизнь? Забыл?.. Будь ты трижды проклят!

Хажисултан-бай воровато оглядывался по сторонам, боясь, что слова неразумной женщины услышат другие, хотя бы вон те кумушки, что сошлись на пригорке у амбарчика и настороженно поглядывают в их сторону. Нет, этот огонь нужно было забросать чем угодно, лишь бы он не запылал во всю силу, затоптать, усмирить…

— Не ори, слышишь? — Голос его одновременно был и достаточно суров и достаточно милостив. — Так и быть, оставайся, где жида, и работай, как работала… И Хисмата твоего не трону — пусть только не попадается мне на глаза!..

Оставив притихшую заплаканную старуху на берегу, он повернулся и, тяжело ступая, пошел к дому. Сидевшие на пригорке женщины, завидев его, вскочили и спрятались за амбар. Проходя мимо, он для острастки щелкнул плеткой!

— Чего язык чешете? Дома делать нечего?

Весь сжигаемый злобой, он вошел во двор, ходил из одного конца в другой и все никак не мог успокоиться, прийти в себя.

«Ничего, мой час еще придет, и вы вспомните обо мне! — думал он. — Доберусь я и до этого щенка и этой старой суки!.. Тех, кто слишком много знает, нужно всегда убирать с дороги, иначе самому спокойно не жить.»

Сайдеямал так состарилась после смерти мужа, что мысли о прошлом давно не посещали Хажисултана-бая, и вот, оказывается, обида, как огонь, может тлеть долгие годы и потом вспыхнуть и опалить. Но от этого жара ему стало не душно, а скорее холодно и муторно. И сейчас, когда возвратившийся страх снова сковал его голову и наполнил холодом душу, он вспомнил вдруг те будто освещенные солнцем годы, когда он был молод и впервые познал, что такое любовь…

Однажды утром он зашел на женскую половину и увидел у матери незнакомую девушку, которая пришла к ним обменять ягоды на хлеб. На нежных розовых щеках ее были ямочки; когда девушка улыбалась, ямочки становились глубже, и в одной из них исчезала черная, маленькая, как точка, родинка; глаза, прикрытые тонкими голубоватыми веками, удивленно мерцали сквозь длинные темные ресницы, отбрасывая на щеки стрельчатую тень; выцветшее платье не скрывало стройной и хрупкой фигурки, материя натягивалась на груди и лучами расходилась в стороны. Девушка почти все время смотрела в пол, лишь изредка вскидывая глаза на его мать и неловко пряча в складках платья тонкие смуглые руки. Получив за ягоды хлеб, она сунула его под мышку и, попрощавшись, тихо вышла из комнаты. Хажисултан, которому было тогда двадцать лет, нагнал ее у ворот и загородил дорогу. Девушка пугливо попятилась.