Золото Неаполя: Рассказы - [121]

Я пошутил, сказав, что под портиками нижнего Стальено покойники прячутся от дождя, я в этом не уверен, все-таки скорее всего и там вытянулись в ряд надгробья с эпитафиями и скульптурами, красивыми и уродливыми. Что касается последних, то это обычное состязание аллегорий: от «Вечного сна» до «Ангела воскресения», от «Надежды» до «Милосердия», от «Кроткой девственницы» до «Гименея душ», от «Мира» до «Оплакивания» и «Молчания»; в отличие от смерти барельефы и статуи действуют не прямо, а посредством метафор. Лучше всего те эпитафии, в которых нет пустословия. Например, вот такая: «Мы, Итало и Маргерита, укрылись здесь от мира страданий. Порадуйтесь вместе с нами». Каждому, конечно, свое, но на Стальено лежит множество людей, которые вовсе не жалуются на свое положение! Джулио Гатти (1864–1918) на изящнейшем генуэзском диалекте, который я попытаюсь приблизительно перевести, говорит, например, следующее:

Наконец-то я умер и мне хорошо,

Лишь теперь я совсем не страдаю,

Потому что от злобы людской и от слез

Я в могиле своей отдыхаю.

И у вас я почти ничего не прошу.

Коль найдутся минутки пустые,

Забегите ко мне, я всегда здесь лежу,

Даже в праздники и выходные,

Так и буду лежать здесь до судного дня,

И спасибо тому, кто помянет меня.

Кстати, об остроумных эпитафиях: один из посетителей кладбища, с которым я разговорился, сказал мне, что есть тут одна (сам я ее не видел и потому не ручаюсь), которая звучит так:

Мне было очень хорошо,

Но я хотел, чтоб лучше стало.

Я «Ле Руа» взял порошок,

И в тот же миг меня не стало.

«Ле Руа» — это такое лекарство, слабительное кажется, очень популярное в Лигурии. Представляю, как вытянулось лицо у фабриканта, выпускающего данное средство, когда, придя на кладбище, он прочел эти несправедливые строчки. Правда, может быть, он несколько приободрился при мысли о безмолвной защите множества людей, которые заполнили собой целое кладбище, отнюдь не попробовав его лекарства… «Они не принимали „Ле Руа“, и все-таки их не стало», — должно быть, безмолвно возразил он.

Поднимаясь в верхнее Стальено, я с какого-то возвышения увидел «Миланский собор». Так называется семейный склеп графов Реджо — Миланский собор в миниатюре. Но он меня не привлек, меня притягивала к себе другая могила, у самого входа в крематорий, — одинокая, мирная, тихая, увенчанная бюстом улыбающегося старичка. На ней была дата рождения, а даты смерти не было, потому что старичок был еще жив. Я прочел: «Рокко Москато. Гид и переводчик. Распорядился воздвигнуть заранее, в 1941 году». За этим следовали стишки на диалекте, в которых говорилось следующее: «Я вожу иностранцев по городу, показываю им памятники. У меня веселое имя,[64] и потому я сам веселый и симпатичный. Сидя на козлах рядом с извозчиком, я всегда был на высоте задачи: я успел показать людям полмира, я прекрасно знаю три языка, но обосновался я в Генуе, потому что она мне подходит. Если вам понравится моя могила, положите цветок и пожелайте мне мира». Я представил себе, как этот Рокко Москато чуть ли не каждый день приходит на Стальено постоять у своей могилы. Смеясь, он здоровается со своим бюстом и примеряет на него берет: пропотевшая подкладка оставляет след на мраморном лбу, что-то вроде морщинки, которую постепенно стирает солнце.

Ах, это солнце Стальено среди карабкающихся по холму могил! Ковры, гобелены, пледы, шарфы, плащи солнца для стариков-покойников, которые собрались здесь, как собираются на прогулку выздоравливающие в Сан-Ремо или Ницце. Мы никогда не выздоравливаем от жизни и мира полностью, мы до последнего ждем еще чего-то, что должны получить взамен солнца Стальено. Вероятно, тут можно и поторговаться. Я бы попросил много, я бы попросил всё за то, что покину эту могилу на холме, всю залитую солнцем.

Я загляделся на лужайки, где было совсем немного надгробий: короткие полоски травы походили на террасы, на которых на лигурийском побережье выращивают в межсезонье гвоздики и зелень; я видел балконы, лестничные площадки, подоконники, водосточные трубы этих мест вечного успокоения, и меня охватывала сладкая грусть; ах, если бы уснуть именно здесь, не раньше, конечно, чем придет час, но именно здесь, под мышкой у Стальено. Но я — прирожденный читатель и потому продолжал разглядывать эпитафии. Сколько тут таких, как вот эта: «Здесь лежит Сильвия Ронки, умершая в результате несчастного случая 29 мая 1866 года на рейде Тулона», сколько отсылок на дальние страны — Испанию, Африку, Бразилию… каждый шаг тут — это глава приключенческого романа (Дюма, Мелвилл, Конрад) из жизни приморского города, который, куда бы ни занесла судьба его детей, все равно зовет их домой, помахивая им издали зеленым платочком Стальено.

Я окончил свои скитания у могилы Мадзини,[65] вписанной в небольшую рощицу; интересно, по-прежнему ли она нравится В. Г. Грассо, лежащему неподалеку ее создателю, вдохновлявшемуся греческими и египетскими образцами? В ограде покоится и Мария Мадзини, умершая 9 августа 1852 года; живо еще и дерево, к которому прислонялся Герой, молясь о ней, своей матери; а еще там стоял, склонив голову и положив руки на решетку, какой-то человек — такой неподвижный, словно бы неживой, который вызвал мое любопытство. От садовника я узнал, что это почитатель Мадзини, который проводит у могилы целые дни, и так уже несколько лет. Это был старик — изящный, бледный, худой, он был похож на нож из слоновой кости, положенный на обложку драгоценной книги; он не взглянул на меня ни тогда, когда я приблизился к могиле, ни когда отошел. Я опять спустился на площадь и пошел пешком по улице Боббио; у меня было странное чувство, что за мной кто-то идет: так бывает всегда, когда я выхожу с кладбища; я резко обернулся — там не было ничего, кроме горнего света.