Золото Неаполя: Рассказы - [112]

Я хорошо знаю святош, Ченни, знаю их платья, их черные покрывала. Сколько же пришлось им молиться, если отсчитывать от эпохи катакомб до сегодняшних дней; море могло сто раз заполниться их слезами! Святоши — это определенный сезон человеческой жизни, и как приходит осень на улицу Святого Винченцо, так для каждого из нас приходит пора их понять. Чего они хотят от бога, эти смиренные батрачки молений? В религиозных церемониях они занимают самое последнее место. На самом верху сияет белая звезда святого духа, за ним следуют Дева Мария и апостолы, святые и блаженные. У подножья алтаря епископ со своей свитой, священники, дьяконы, протодьяконы и небольшая группа лиц низшего ранга. Потом монахини, монахи, те, кто, не имея духовного звания, работают в монастырях, семинаристы, слушатели духовных академий. Затем знатные прихожане, затем верующие из случайных посетителей. И после всех — святоши. «Ite, messa est»,[55] — провозглашает отправляющий богослужение, но святоши не уходят. Скорее уйдет, поднявшись с крышки своего саркофага, мраморная святая. Они не только не уходят, именно этот час, когда гасильник, дотянувшись до каждой свечи, гасит один огонек за другим, и есть их час. Сгрудившись в каком-нибудь одном углу, они запевают литанию или гимн. А если близка пасха, то переходят от изображения к изображению, заново переживая все этапы крестного пути: вот в Гефсиманском саду на теле Иисуса выступает кровавый пот; вот он воскресает на третий день; он глядит на неутомимых служительниц благочестия из каждой старинной рамы, и совершенно очевидно, что только благодаря им он и добрался до той горы, где принял положенную ему муку и славу, разрешив смерти коснуться своего тела.

Год состоит для святош из пасхальной недели, месяца Девы Марии,[56] рождества, поста, вознесения, праздником Двенадцати Евангелий и не менее изнурительных будничных богослужений; о существовании остального мира они знают только потому, что иногда в церковь заглядывают миссионеры, которые рассказывают с амвона о Китае, или Боливии, или Австралии; это им, вновь открытым людям и землям, посвятят они отныне ежедневные дополнительные «Да святится» или «Хлеб наш насущный».

Не думай, Ченни, что, когда бронзовые врата затворяются, все они, до последней, выходят из церкви. Кто чистит медь вместе с церковным сторожем? Кто снимает паутину с ушей и пальцев святых? Кто заботится о хлебе для празднества святого Антония и оливковой ветви для вербного воскресенья? Это они, святоши, снуют по церкви с тряпкой в руке, без устали преклоняя колено перед каждым алтарем. Иногда любопытная луна, заглядывая в высокие окна, ищет и находит их здесь даже ночью — так лунный луч вдруг освещает в лесу мертвое тело.

В сущности, что мы знаем о святошах? Среди них есть здоровые и больные, много старых и уродливых, но есть молодые и красивые; та — девственница, а у этой было десятеро детей; одни из них бедны, другие богаты; у этой нет никого, кто бы о ней позаботился, а ее соседка по скамейке упрямо, даже яростно сопротивляется всем изъявлениям любви со стороны бесчисленных родственников. Отчего это, Ченни? Ты, который так хорошо нарисовал двух своих старушек, показав нам их восковые желтые души (такая желтизна бывает у соломенных сидений церковных стульев), можешь ты догадаться, почему они стали святошами?

Так вот, это знаю я, с тех пор как года мои устремились к пределу, который я еще не ясно различаю, но который не может быть слишком далеко. Так что же, в сущности, со мною происходит? Да, конечно, у меня есть дети и работа, а еще планы, надежды, знакомства — все это так. Конечно, мне не все равно, день сейчас или ночь, холодно мне или тепло, сладко или горько. Но ко всему, чем я занимаюсь, я отношусь теперь как-то отстраненно — без прежней пылкости, без прежней страсти. Я сижу на крыльце и молчу, и мне все равно, что я держу между коленями — лопату ли, двустволку или гитару: я смотрю на них и не двигаюсь. Солнце может остановиться, или вернуться вспять, или упасть — напрасно вы будете стараться обратить на это мое внимание, напрасно будете звать меня бежать вместе с вами, вместе с вами кричать. Или наоборот — какая-то неожиданная удача, нужно радоваться, и я согласен: да-да, я тоже приду, непременно, но попозже… завтра. Повторяю, что же все-таки со мной происходит? Я так изменился, и мне кажется, что и у хлеба с водой тоже изменился вкус; и на всех лицах совсем новое выражение, которое мне не интересно — такое выражение бывает у людей, пересекающих границу, когда во время бесконечных перемещений на таможне их чемоданов они смотрят друг на друга, но не видят.

Ну, а потом — будущее. Куда клонится история моей жизни? Хорошая или плохая дорога откроется мне за поворотом? Может быть, там я низвергнусь, как низвергнулся тот луч, который миллион лет назад оторвался от далекой звезды, но миновал пока лишь коротенький отрезок своего пути к нам. Вот так и Адам, может быть, еще не добрался до конца своей смерти. Может быть, каждый мир и каждый человек закончатся в одну и ту же минуту, прибудут вместе. Вот о чем я думаю, когда сижу на крыльце и молчу; лопата ли, двустволка или гитара у меня между колен — я даже не вижу.