Золото Неаполя: Рассказы - [111]
Фоче и Лидо — это те места, где собираются ветры, уже разбитые Генуей. Никакой волны: неподвижная вода даже не колышется под ударами трамонтаны, лишь местами появляются на ней белые пенные гребешки — словно стая чаек опустилась на море. Под порывами ветра кое-где посреди синевы появляются, медленно растекаясь — так растекается кровь на биче, — темные пятна. Побледневшие паруса издали наблюдают за экзекуцией, которая и совершается, и принимается с одинаковым стоицизмом. Парусники, куда же вы? Эй вы, чемоданы, набитые ветром, возьмите меня с собой! А вот отважные туристы без пальто; солнце делает вид, что греет их, они делают вид, что не дрожат от холода. Грузовик сбрасывает землю в воду. Рыбак с удочкой возвращается домой. В том месте, где возводятся пляжные постройки, слышен стук молотков: пролетая над кабинками, у которых еще нет крыши, ветер высвистывает: «Это не я!» Какой-то человек положил на скамейку свою ношу: это контрабас, сойти с ума, это контрабас! Я бегу, насторожив слух и не веря своим глазам: я слышал голос ветра и моря в раковине, но как он будет звучать в самом тяжелом и торжественном из инструментов? Большой корабль берет курс на маяк, лоцман выходит ему навстречу на своем катере, ему сбрасывают лестницу, но ветер все время выдергивает ее у него из-под ног, превращая в подобие игольного ушка. К парапету подходит старик, вытаскивает из бездонного кармана обшарпанный бинокль, тщательно наводит на фокус и смотрит, смотрит. Кто он — престарелый переписчик, всю жизнь просидевший за бумагами, или, напротив, бывший моряк? Смотри, дедушка, смотри, разглядывай горизонт; та, которую ты ожидаешь, может быть, как раз оттуда и появится — против ветра, против ветра.
Неохотно опускается вечер. До какого часа продлится танец электрических фонарей на берегу моря? Успеет ли тень от клумбы перепрыгнуть через решетку и нырнуть в воду? Уже глубокая ночь, но генуэзцы спят вполглаза, так как ветер продолжает тоненько посвистывать у них в подушке.
На лужайке в Стурле подле стоящей особняком маленькой виллы никак не могут утихомириться несколько пустых консервных банок и бумажный сор: это сплошная, нескончаемая жалоба, печальное и тонкое стенание; хозяин дома к ним уже привык, как привыкли и мы с вами к мысли о смерти.
Святоши
Мы с художником Ченни поднимались по крутой лестнице в его студию на улице Святого Винченцо в Генуе. Это невзрачная, но многолюдная улочка, где что ни шаг, то лавка. «Нет уж, поровну так поровну, — говорило время от времени солнце осеннему дождю, начинавшему вдруг барабанить по крышам, — теперь моя очередь». Что ж, и в Неаполе в октябре происходит то же самое — тот же нескончаемый и неразрешимый спор, а что касается картин Ченни, то я и сам не знаю, почему мне захотелось на них посмотреть; я приохотился к живописи слишком поздно и похож в этом смысле на тех старых греховодников, которые в отчаянии призывают священника лишь после того, как врачи подтвердили им, что они обречены. Ну, в общем, Ченни сказал мне, что закончил недавно своих «Святош», и вот мы, слегка запыхавшись, поднимаемся по крутой лестнице; наконец мы добрались до полутемной площадки, где сидел кот моего приятеля, буравя темноту настойчивым вопрошающим взглядом, а из-за закрытой двери, словно ответная исповедь, пробивался к нему слабый свет. Ченни открыл дверь, мы вошли, и я увидел на мольберте картину — поразительную, но при этом совершенно простую, даже простодушную. Задача живописи состоит в том, чтобы побудить людей любить друг друга, а также предоставить возможность целенаправленного воздействия всем цветам, всем краскам как внутри нас, так и снаружи, которые без этого пребывают в состоянии бессмысленного бездействия или столь же бессмысленного, хаотического борения; вот почему хорошая картина поражает нас и в то же время успокаивает. Я смотрел на двух святош, написанных Ченни, и думал: «Да-да, это они, святоши, с их стертыми от поклонов коленями; это их потухшие лица, смешные и в то же время зловещие, лица той восковой желтизны, какая бывает у соломенных сидений церковных стульев; каменные лица, на которых застыли страх и решимость, а вокруг — тусклый свет исповедальни, и все остальное как будто прикрыто краем пыльной шали; да, это действительно святоши, все святоши, которых я знаю».
И я хочу о них поговорить. Потому что для меня настала пора их понять. Я не делаюсь святошей сам только потому, что этому противится пол, к которому я принадлежу; мой пол привык к сдержанности перед алтарями: он легко преклоняет колени, но сразу же после твердым шагом выходит из церкви; и хотя его взаимоотношения с Небом носят регулярный характер, они торопливы и чувствуется в них какая-то едва заметная уклончивость; в расцвете лет, платим ли мы налоги или веруем в бога, мы делаем это с одинаково вежливой добросовестностью. А вот святоши — нет, святоши рассуждают так: «Кто подарил нам дни нашей жизни? Ему мы и должны их вернуть». Церкви закрываются на ночь только для того, чтобы заставить святош отправиться спать, но достигают ли они этой цели? Так же как скульптурное изображение святой на собственном ее надгробии не покидает церковь даже глубокой ночью, так же в тиши дома рядом с робкой хвалой, которую возносит лампадка священному изображению, продолжает звучать и молитва святоши. Зимними утрами, когда, кажется, оледенело все на свете, только коралловые четки святош и сохраняют тепло; живым, находящимся в непрерывном движении, им не холодно, и чудится, будто каждая из святош держит в руке собственную аорту; облачко ее дыхания смешивается с кадильным дымом, и, слившись, они поднимаются вверх. Кто оплакивает мертвого за два часа до того, как гроб появится в церкви, и спустя два часа после того, как его вынесли? Святоша. Кто просит бога охранить невесту, которая слишком отвлекается звуками органа? Святоша. Кто говорит «Блажен ныне и вовеки веков» младенцу, который плачем протестует против воды и соли во время церемонии крещения? Святоша. Она везде, она всюду, со всеми своими юбками и вздохами, с бесконечными своими изъявлениями благодарности. А как вы думаете, почему все-таки настает минута, когда она встает и, рассыпаясь в извинениях перед каждым святым, самым длинным кружным путем пробирается к выходу? Повиновалась ли она скрежету ключа, которым в темноте орудует в дверях церковный сторож, или самому богу, которому пришлось специально явиться сюда, чтобы закричать: «Хорошо, хорошо, я все решу потом, а сейчас хватит, можете идти». Бог вынужден быть резким — иначе святоша умерла бы прямо в церкви от голода и усталости.
