Золото Неаполя: Рассказы - [109]

Дорогой мой Фоче, в марте по утрам на твоем пляже упражняются в каллиграфии чайки: огромные заглавные буквы, соединяющие страны света, стремительные запятые, безупречные скобки. Вдали надрывается буксир, но ничего не может поделать: вверенный ему пароход не желает поворачиваться, и оба они выглядят так же смешно, как бывают смешны хозяин и его собака, когда они не могут договориться, в какую сторону идти. На горизонте, немного туманном, высятся ненастоящие горы и ненастоящие корабли, но непременно ошибется и тот, кто совершенно уверен, что знает, где настоящие. Рыбачьи лодки пропадают из виду и появляются снова: у них четыре, нет, шесть весел (или это кажется?), которые поднимаются медленно и судорожно, как клешни омара. В открытом море быстро проносится моторная лодка, а за ней тянется традиционный шлейф из пены и визга, который, наверное, слышат на Капри и в Ницце — так одна оса способна заполнить своим жужжанием целое лето. Я стряхиваю оцепенение и оглядываюсь по сторонам. На этом берегу живут еще и цыгане. Я вижу несколько рядов скамеек и трапецию под полотнищем, на котором написано: «Морская арена. Каждый вечер новинка. Труппа Красных Дьяволов. Знаменитые воздушные акробаты». Цыган принесло сюда не море: рядом стоит чистенький фургон, маленькие оконца его распахнуты, а из трубы бесхитростно вьется дымок. По лесенке спускается молодая женщина с ведром в руке, оборванная и красивая. Я иду за ней все по тому же щебню к колонке, где вода льется в подставленный чан. Цыганка ставит ведро под кран, садится на камень и, склонив голову, задумывается. Загадочные вести несут в себе облака, но не меньшую загадку представляют собою мысли этой женщины, которая днем стирает и стряпает, а вечером, зажав в зубах металлическую перекладину, начинает на ней раскачиваться и раскачивается, раскачивается, раскачивается. Повторяю, она красива, и потому я пытаюсь представить себе, какова она в радости или горе; может быть, она и счастлива; подруга метателя ножей, она умеет спокойно дышать и улыбаться в то время, как в нее, посвистывая, летят лезвия. Ведро наполнилось, вода переливается через край, но цыганка не двигается, она словно спит с открытыми глазами, сложив на коленях руки.

Я возвращаюсь на проспект Маркони. Какое солнце! Настоящий плед для колен вроде моих; а что, если мне дойти до Боккадассе? Эта часть пляжа представляет собою самый элегантный отрезок побережья; улица, носящая смокинг. Дворники с усердием ветра снуют по ней с самого раннего утра, вас приветствуют пальмы, перед вами стелются парапеты, шале предлагают вам экзотические напитки и площадки для танцев; над цветущими скалами, словно пчела, повис аэроплан; молодожены из чужих краев фотографируют все подряд с террасы своего пансиона. А на лужайке, прямо за их спиной, игроки в шары, странно молчаливые, призрачные, обмениваются медлительными, бесстрастными, тайно многозначительными движениями, все это выглядит как кадры, снятые замедленной съемкой. Зато на тротуаре яростно суетится компания каких-то оборванцев — это семейство нищих бродяг, которые путешествуют на трех грязных велосипедах, нагруженных всяким хламом; они инстинктивно укрылись в едва заметном углублении стены, которая уже обжигает, нагретая солнцем, — так кошка, прежде чем уснуть возле печки, ищет и непременно находит уголок, где застаивается тепло, где оно переводит дыхание, прежде чем подняться вверх.

Но о чем я думаю? Уже миновал полдень, пора уезжать. Я возвращаюсь на свой любимый пляж в Фоче, чтобы совершить там обычный ритуал. Час самый подходящий, кто тут меня увидит? Я поднимаю с земли камешек из тех плоских и легких, которые долго подпрыгивают на воде, словно собираясь с силами перед взлетом, и бросаю его в море. Я смотрю на дугу, которую он описывает (черт возьми, почему при этом по спине всегда бегут мурашки?), а затем поворачиваюсь и ухожу. Меня втягивает туннель и выпускает уже в Милане. А в Генуе тем временем народ толпится на улицах уже без меня, заполняя — в перерывах между свистками регулировщика — дома, магазины, лавки на площади Де Феррари. Вроде бы кажется, что все бессмысленно, однако же все имеет какую-то цель; мне нравится думать, что я все-таки сделал то, что сделал: мне приятно сознавать, что в море, в районе Фоче, лежит теперь камешек, чью форму и тяжесть помнят мои пальцы, а раньше его там не было.

Ветер в Генуе

Март в Генуе — месяц ветров. Человек просыпается раньше обычного, смутно встревоженный — так бывает, когда в прихожей вдруг прозвонит звонок и ты подумаешь: «Уж не телеграмма ли? Что-то случилось». Еще вчера, смыкая на ночь глаза, мы наслаждались полным покоем, тишиной и темнотой, превращающими вселенную в крохотную коробочку, которая может поместиться на ладони; но прошло несколько часов; на дворе март; в едва заметную щель в ставнях просачивается первый солнечный луч, завывая, как пламя в паяльнике; он втягивается в комнату и одну за другой расплавляет в ней все тени; это — ветер, это поднялся ветер.

Ах, эта наша привычка жить невнимательно! За словами «сегодня», «завтра», «время года», «снег», «море» в памяти у нас чаще всего возникает название гостиницы или просто конверт с нашим адресом (мы даже не смотрим на него: раз почтальон принес письмо нам, значит, оно наше), который мы, скомкав, выбрасываем сразу же после того, как пробежим взглядом лежавшие в нем листочки. Но, Иисусе, разве мартовский ветер — это тот же ветер, что дует в январе или октябре? И ветер Генуи разве похож на ветер Одессы или Парижа? Нет, к нам прибывает наш собственный, совершенно особенный, скоростной ветер, ветер экстракласса, а мы не удосуживаемся даже толком его разглядеть. Настанет день, когда господь бог выглянет из-за туч и крикнет: «Тысячи лет я ждал вашего суждения о ниспосланных вам мною северных сияниях, приливах, отливах, радугах, бурях, зверях, деревьях… Все, хватит!» — и тут же все отнимет: и только тогда мы внезапно и с горечью наконец все это увидим. Но подожди, господи, не надо обобщать, я, например, получив от тебя мартовский ветер, внимательно его изучил, я знаю об этом ветре все, что только можно знать.