Золото Хравна - [153]
Отец Магнус читал и пел чинно и со вкусом. Низкий голос его громко раздавался под деревянными сводами храма. Тор-лейв чувствовал спиною, что в притворе собирается всё больше народу, и волновался всё сильнее. Наконец ему на голову водрузили тяжелый венец. И тогда Вильгельмина вдруг выглянула из-под своего покрова и улыбнулась ему, наморщив нос.
— Это ты? — тихо спросил он.
— Нет, не я! Это бабушка Йорейд, ты разве не узнал?
— Негоже жениху и невесте болтать под венцом! — со смехом шепнул Гёде — он стоял за спиною Торлейва.
Они ходили кругом аналоя, и хор пел, и Торлейв привычно рассеянно вторил знакомым песнопениям.
И вот всё кончилось, и Вильгельмина стояла, опираясь на его руку. Народ начал выходить из церкви на двор. Бенгт ударил в колокол, стая ворон с карканьем снялась с колокольни.
Торлейв подсадил Вильгельмину в сани и сам сел рядом с нею.
— Ты была права, — сказал он.
Она удивленно посмотрела на него.
Он обнял ее, сомкнув руки под меховым плащом.
— Это ужасно опасное зеленое платье, — объяснил он. — Оно хотело похитить тебя у меня. Ты была права, когда боялась его.
— Ох, Торве, я все еще не могу понять: это всё правда или сон?
— Хюльдра едет! — раздался вдруг резкий мальчишеский голос из толпы зевак. — Эй, смотрите! Хюльдра с Елового Острова вышла замуж за Резчика с Пригорков!
— Нет, не сон! — рассмеялась Вильгельмина.
— Вот я вам, сорванцы! — Кальв пригрозил мальчишкам вожжами и прикрикнул на лошадей. Те пошли, сани тронулись, и поезжане[193] — кто верхом, кто в санях, кто на лыжах — потянулись следом.
— Откуда столько гостей? — удивлялась Вильгельмина, то и дело оглядываясь на свадебный поезд.
— Скорей бы они всё съели, выпили и ушли, — вздохнул Торлейв. — Скажи, ты все еще любишь меня, Рагнар Кожаные Штаны?
Вильгельмина прижалась носом к его кьёртлу. Пахло лавандой и сундуком, воском от венчальной свечи и ладаном, и под мягким красно-синим бархатом сильно билось сердце Торлейва. Слезы сжали ей горло, она обняла Торлейва так крепко, как могла, и закрыла глаза.
Эпилог
Раннее утро окрасило тропинку солнечными пятнами. Тени рябиновых листьев трепетали под босыми ногами Хольгера, плясали по его загорелым коленкам.
Некоторое время он стоял в нерешительности — так далеко от дома он никогда не заходил. Он сделал еще несколько шагов по тропинке и, далее не задумываясь, побежал вперед. Тонкие мальчишеские ноги несли его по лесной тропе, птицы неумолчно пели над головой. Сквозь листья пригревало солнце, золотило русую его макушку.
Вообще-то он ничем не рисковал. Заблудиться в лесу он не мог. Не потому, что знал каждую тропинку — эта часть леса была ему незнакома, — а потому, что внутри у него, в самом его сердце, точно жила маленькая стрелка, что всегда безошибочно указывала ему, где дом, где Гломма, где горы и озеро. Мать и отец не скоро его хватятся — крошечная новая сестра, что родилась две недели назад, отнимает почти всё их внимание. До обеда никто не станет его искать. А к обеду он вернется — кто же захочет пропустить обед? Только не Хольгер: уж что-что, а поесть он всегда не прочь. Дед все удивляется: что ж он так худ, хотя за обедом ест за двоих?
— Это потому, что он растет, — говорит мать.
— Это потому, что он весь в своего тощего отца, — говорит дед и треплет внука по макушке.
А Хольгер лишь улыбается, слушая их слова. Ему-то все равно! Ему нравится есть, и он ест. Быть худым ему тоже нравится — он легок как перо, скор как кузнечик, проворен как ящерка. Иногда ему кажется: раскрой он руки пошире, втяни живот и встань на носки — и полетит над хутором, над горами, над Гломмой. Далеко внизу останутся усадьбы и хутора, а он будет лететь и лететь, точно птица. Нет во всей округе другого мальчика, который столь же ловко карабкался бы по скалам и деревьям. Он лазит на крышу точно кошка, даже ловчее кошки, и сидит там, распевая песенки. Хольгеру нравится сидеть на крыше, но когда приходит отец, и смотрит на него снизу с широкою своей улыбкой, и говорит: «Ну, теперь слезай!» — то это Хольгеру тоже нравится. Он спускается на плечи отцу, и тот несет его через двор. Отец высок, и плечи у него широки! И он несет Хольгера и бросает в стожок, и оба смеются.
В этом году отец подарил Хольгеру нож и научил вырезать свистульки. Теперь Хольгер дарит их всем, кого видит, — красивые свистульки, с птичьими головками. Он сделал такую матери, и отцу, и деду, и Агнед, и младшей сестре Ракели. Он вырезал бы свистульку и самой маленькой сестре Кольфинне, той, что родилась две недели назад, но ему сказали, что она слишком мала и не сумеет в нее дуть.
— Подожди, пока она подрастет, — сказала мать.
Отец научил его вырезать простой узор — Хольгеру нравится, как выходит он из-под лезвия ножа. Сам-то отец может вырезать всё. Нет ничего, что было бы ему не по плечу. Он может построить дом, или даже корабль, или даже церковь, не то что простую баню срубить. И может покрыть что угодно затейливой резьбой. Так приятно бывает провести пальцем по тем завиткам, что выходят из-под отцова резца.
Когда-то отец сделал ему лошадку, на которой можно раскачиваться взад-вперед, но Хольгер давно уже отдал ее Ракели: зачем ему игрушечная лошадь, если можно хоть целыми днями ездить на настоящих? Дед научил его держаться в седле и посылать коня рысью и галопом.
