Золото Хравна - [131]

— Я тоже хочу, чтобы все это кончилось, Торве, — сказала Вильгельмина. Она присела рядом, ткнулась лбом ему в плечо. — Мне кажется, мы должны отсюда уехать, и как можно скорее. Будь Стурла здоров, я не ждала бы ни минуты. Гамли, Ланглив и их дети тоже в опасности из-за нас.

— Я обещал Хокону, сыну Кодрана, что завтра вновь поеду с ним на поиски. — Торлейв задумчиво потрогал разбитую губу большим пальцем. — Но теперь мне страшно оставлять здесь тебя и Стурлу.

— Вряд ли завтра они вновь решатся на такое, — покачала головой Вильгельмина.

— Не решатся! — заявил Гамли, входя в горницу. — Завтра, накануне сочельника, в усадьбу приедут гости. Здесь будет полно народа. Если удастся взять Стюрмира, этой войне настанет конец.

— Дай-то Бог, — вздохнул Торлейв.

Никулас, Кольбейн и Торлейв ночевали в общей горнице на лавках. После ужина, когда все разошлись, Торлейв натянул на ухо край мехового спального мешка и почти уже задремал, когда рядом вдруг послышался голос Никуласа:

— А что, Торлейв, не хочешь ли ты оставить свое ремесло и пойти служить с Гёде в дружину рыцаря Мюнана Бассе? Он был бы рад.

— О нет, благодарю, — удивился Торлейв. — А с чего вы завели об этом речь, Никулас?

— Задел, говоришь, двоих-троих? — усмехнулся Никулас. — А ты, оказывается, крепко рубишь.

— Оставь, Никулас, — тихо проговорил Кольбейн из темноты. — Ты думаешь порадовать его этим? Вряд ли он сочтет это большой своей заслугой.

— По-моему, так или иначе он должен знать.

Торлейв сел.

— Что-то вы оба темните. Что случилось?

— Боюсь, Альготу, сыну Скамкеля, Весельчаку, не бить уж больше из самострела, да и ножи не метать так метко, как бывало.

— Что? — хмурясь на огарок свечи в головах Никуласа, спросил Торлейв.

— Ведь это он носил на правой руке большой серебряный перстень с печатью в виде драконьей головы? Так сказал Стурла.

Торлейв припомнил стол в гостевой горнице на хуторе Еловый Остров и руки Весельчака, непрестанно игравшие с небольшим ножом.

— Так что же? — нетерпеливо спросил он.

— Кольбейн нашел в снегу, там, у сенного сарая, отрубленную кисть, — спокойно сказал Никулас. — На пальце — тот самый перстень. Да что ты вскочил? Спи уже!

Утром хёвдинг Хокон, сын Кодрана, со своим небольшим отрядом заехал на постоялый двор. Торлейв, Никулас и их кони были уже готовы. Гамли, ожидавший сегодня гостей, с завистью смотрел, как седлают лошадей. Вильгельмина тоже была там, она вышла попрощаться с Торлейвом, который был еще мрачнее вчерашнего. Разбитая губа его опухла, и от мороза ее уже начало саднить, да и спал он накануне не очень хорошо и не слишком долго.

Он поцеловал невесту, не обращая внимания на любопытные взоры дружинников Хокона, которые одобрительно наблюдали за их прощанием, и поднялся в седло.

День обещал быть таким же морозным, как накануне. Казалось, само небо подернулось хрупкой ледяной пленкой, и солнце с трудом выползло из-за гор. Напротив него на бледном небосводе с самого утра уже просовывал свои тонкие рожки сквозь облака новорожденный месяц. Хокон, заметив его, достал из складки пояса серебряную монетку и поднял вверх — показать небесному младенцу, чтобы тот помог ему разбогатеть[179].

Они двинулись к Фискеверу, но по дороге Хокон решил навестить усадьбу Стюрмировых родичей. Отряд въехал на двор Торфинна, сына Тьёрви. Жители усадьбы — мрачные мужи и хмурые женщины — вышли посмотреть, кто это к ним пожаловал. Хокон объяснил, что ему нужно. Бонд Торфинн, сын Тьёрви, — коренастый и крепкий, со светлой бородкою, — отвечал неохотно, сквозь зубы:

— Я не особо почитаю своего родича Стюрмира с Каменистого Склона. Можешь осмотреть мой дом, Хокон, раз так велит тебе твой долг. Но не пользуйся тем, что я не хочу ссоры накануне праздника, — смотри скорее и уходи прочь.

— Если ты полагаешь, что мне интересно, как ты тут живешь в своей усадьбе, то ты ошибаешься, сын Тьёрви, — отвечал Хокон. — У меня свои дела, у тебя свои. Осмотрю всё и уйду, можешь быть уверен.

Торлейва, Никуласа и еще двух своих людей Хокон оставил на дворе. Они сошли с коней, и какая-то женщина даже предложила им выпить пива, однако Никулас вежливо отказался за всех.

Обыск усадьбы много времени не занял. Вскоре хёвдинг Хокон вышел с черного хода и вернулся на двор, сказав:

— Прими мои извинения, Торфинн, сын Тьёрви.

— Так тому и быть, — отвечал тот.

Однако когда они отъехали от усадьбы, Хокон покачал головою:

— Кто знает, что там на уме у этого Торфинна, сына Тьёрви? В любой усадьбе полно таких мест, где можно спрятать человека, а то и нескольких, и поди их сыщи.

— Мне показалось, что он правдив, — возразил Никулас.

— Может, и так, — пожал плечами Хокон. — Но народ у нас скрытный, каждый себе на уме.

К полудню они подъехали к Фискеверу. Берег здесь спускался низко, и холодные волны набегали на кромку льда, на серую гальку. Дома стояли темны и безмолвны, нетронутый снег лежал между ними, лишь чайки мелькали над белыми крышами.

Всадники проехали вдоль домов; двери были забиты крест-накрест толстыми досками — однако дверь крайнего дома была чуть приоткрыта. Никулас указал на это Хокону. Тот сделал знак своим людям, и они вмиг окружили дом.