Золотце ты наше. Джим с Пиккадилли. Даровые деньги - [29]

– Так тебе по-прежнему нравится моя музыка?

– Еще больше прежнего. Теперь в твоей игре появилось что-то новое, чего не было прежде. Не могу определить точно…

– Думаю, Питер, это опыт, – спокойно перебила Одри. – Я стала на пять лет старше. И многое пережила за эти годы. Не всегда приятно окунаться в жизнь… зато на пианино играешь лучше. Опыт входит в сердце и передается через пальцы.

Мне показалось, что говорит она чуть-чуть горько.

– Одри, тебе худо приходилось?

– Всякое бывало.

– Мне жаль.

– А мне в общем-то нет. Я многому научилась.

Она опять умолкла, взгляд ее не отрывался от огня.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросил я.

– О многом.

– О приятном?

– И о приятном тоже. Последняя мысль была приятная. Мне повезло, что я нашла теперешнюю работу. В сравнении с прежними…

Ее передернуло.

– Может, расскажешь, Одри, об этих годах? – попросил я. – Какие у тебя были работы?

Одри откинулась в кресле и прикрыла лицо газетой. Глаза ее оказались в тени.

– Хм, дай-ка вспомнить. Какое-то время я работала медсестрой в Нью-Йорке…

– Трудно было?

– Ужасно. Вскоре мне пришлось эту работу бросить. Но… привыкаешь ко всякому. Понимаешь, в твоих бедах столько надуманного. Вот в больнице беды настоящие. Там они бросаются в глаза.

Я промолчал, чувствуя себя немножко неуютно. Так чувствует себя человек в присутствии другого, более значительного.

– Потом я нанялась официанткой.

– Официанткой?

– Говорю же тебе: чем я только не занималась! Работала и официанткой. Очень, кстати, неважная официантка из меня получилась. Била тарелки. Путала заказы. А в конце концов нагрубила клиенту и отправилась искать другую работу. Кем я работала потом, забыла. По-моему, в театре. Год ездила с труппой. Тоже нелегкий труд, но мне нравилось. После этого стала портнихой, что труднее – шитье я просто ненавидела. А потом мне наконец впервые улыбнулась удача.

– Какая?

– Я познакомилась с мистером Фордом.

– И что же?

– Ты, случайно, не помнишь мисс Вандерли, американку? Она приезжала в Лондон лет пять-шесть назад. Мой отец учил ее живописи. Очень была богата и безумно рвалась в богему, поэтому и выбрала отца. Она вечно сидела в студии, и мы с ней очень подружились. Как-то, после всех моих мытарств, я подумала: а что, если написать ей? Может, она поможет мне найти нормальную работу. Она такая милая. – Голос у Одри дрогнул, и она совсем спряталась за газету. – Мисс Вандерли предложила, чтобы я приезжала и жила у них, но я не могла так поступить. Я настаивала, что должна работать. Тогда она порекомендовала меня мистеру Форду, Вандерли знали его очень хорошо, и я стала гувернанткой Огдена.

– Что? – закричал я.

Она смущенно засмеялась:

– Не думаю, что я была такой уж великолепной гувернанткой. Я почти ничего не знаю. Мне самой нужна няня. Но как-то справлялась.

– Этот маленький изверг – он душу из тебя, наверное, вынул?

– О, здесь мне снова повезло! Мальчику я почему-то понравилась, и он вел себя как настоящее золотце. Насколько мог, конечно, и если я не особо мешала ему безобразничать. Я старалась не мешать. Я очень слабая. Счастливое время, такого мне давно не выпадало.

– А когда он приехал сюда, ты приехала, чтобы оказывать на него нравственное воздействие?

– Более или менее, – засмеялась она.

Мы посидели молча, а потом Одри высказала мысль, бродившую у нас обоих:

– Как странно, Питер, что мы с тобой сидим вот так и болтаем после всего, что… после всех этих лет!

– Точно во сне.

– Да, в точности как во сне… Я так рада… Ты не представляешь, как я ненавидела себя порой за… за…

– Одри! Не надо так говорить. Давай не будем вспоминать прошлое. К тому же вина целиком моя.

Она покачала головой.

– Ладно, давай скажем, что мы не поняли тогда друг друга.

– Да, – медленно кивнула Одри, – не поняли.

– Но теперь понимаем. И мы друзья, Одри, верно?

Девушка не ответила. Мы долго сидели в молчании. А потом – видно, сдвинулась газета, отсвет огня упал на ее лицо, заблестел в глазах, и кровь в жилах у меня застучала, словно барабан, предупреждающий город об опасности. В следующую минуту тень снова скрыла ее глаза.

Я сидел, вцепившись в подлокотники кресла. Я трепетал, со мной что-то творилось. У меня возникло чувство, будто я на пороге чего-то чудесного и опасного.

Снизу донеслись голоса мальчиков. Занятия закончились, а значит, и разговору у камина – конец. Через несколько минут кто-нибудь – Глоссоп или мистер Эбни – непременно вторгнется в наше убежище.

Мы оба поднялись, и тогда случилось это. В темноте Одри оступилась и, споткнувшись, схватилась за мой пиджак. И очутилась в моих объятиях.

Длилось все одну секунду. Обретя равновесие, Одри двинулась к двери и исчезла.

А я замер на месте, пораженный ужасом от открытия, ударившего меня в этот короткий миг. Простое касание начисто сокрушило хлипкое сооружение дружбы, казавшееся мне таким крепким! Я говорил любви: «До сих пор, и ни шагу дальше», – а любовь нахлынула на меня еще сильнее из-за того, что ее сдерживали. Время самообмана кончилось. Я понял, что со мной.

Глава VIII

1

То, что Бак Макгиннис – не лежачий камень и действовать будет быстро, я понял из характеристики Уайта, а еще раньше – из личных наблюдений. Мир делится на мечтателей и людей действия. То малое, что я видел, свидетельствовало, что Бак принадлежит к последнему классу. Каждый день я ждал, что сегодня он приступит к делу, но проходил день, и вечер приносил приятное разочарование. Однако я не сомневался: час грянет. И он грянул!