Золотая рыбка - [32]

— Я подумал, испугаю тебя сильнее, если упаду… — виновато бормочет, морщась от первого шага подальше от душа. На коврик.

Понимающе кивнув, я наскоро целую его в щеку.

— Спасибо, мой хороший.

Дверь я попросту распахиваю. Возмущенно взвизгнув, она ударяется о стену, отчего Эдвард дергается, чуть не вырываясь из моих рук. На его щеке, смешанные с гелем для душа, видны слезы.

— Тише, — приободряю его, к черту отсылая подальше собственный страх, — извини меня. Этого больше не будет. Никаких громких звуков.

Медленными шагами, с горем пополам, но мы добираемся до дивана. От ванной до него максимум шагов десять, однако мне кажется, не меньше двадцати. Тем более Эдвард тяжелый, мокрый и скользкий. Он не успел как следует смыть с себя липкий гель.

Диванную подушку встречаю как манну небесную. Усаживаю на нее Эдварда и, только убедившись, что сидит он достаточно удобно, возвращаюсь в ванную за халатом. Как одеяло накидываю ему на плечи — от холода мужчина начинает дрожать.

— Белла, таблетку… пожалуйста, дай мне таблетку… — его глаза прикрыты, на лице желваки, а на шее проявившиеся вены. Далеко не самая успокаивающая картина. Я не зря боюсь.

С несвойственной себе быстротой, я бросаю на бок наш чемодан, торопливо перерывая его в поисках аптечки. До спальни далеко, а до прихожей близко. Здесь и нахожу драгоценную упаковку. Вместе с ней, сжав острые края пальцами, задерживаюсь лишь для того, чтобы налить воды в тонкий длинный стакан. С того же самого многострадального прозрачного кувшина.

Эдвард проглатывает круглое спасительное колесо, не слишком разбираясь, что именно я ему даю. Не проверяет, не ощупывает таблетку пальцами на предмет двух характерных зазубринок на боку. Выпивает и все. Не думает.

Я присаживаюсь рядом — не на диван, на пол. Прямо перед мужем.

— У тебя начался приступ? — тревожно спрашиваю, подтянув поближе друг к другу края его халата. Немудрено, что холодно. За окном двенадцать градусов, а отопление мы включить просто не успели.

— В глазах потемнело, — отзывается Эдвард, поджав губы. Его лицо белее той сметаны, на которой я жарила курицу, — я не знаю…

— Но голова болит? — не унимаюсь, забирая из подрагивающих пальцев наполовину полный стакан и отставляя его на пол. — Очень сильно?

Мужчина хмурится, все же поднимая голову на несколько секунд. Темные оливы, в которых виднеется мучение, переливаются от слез.

Вот и ответ…

В моей груди что-то отрывается и летит вниз. Разбивается на крохотные кусочки. Не собрать.

— Скоро пройдет, — утешаю тем, что могу сказать, аккуратным движением погладив его по плечу. — Боже мой, Эдвард… тебе нужно к врачу!

Он закрывает глаза, зажмуривается. Прозрачная дорожка течет по щеке.

Я не могу так на это смотреть. На него — дрожащего, отчаянного, измученного болью. Испуганного не меньше меня.

«Я подумал, что испугаю тебя больше, если упаду». Упадет! На плитку. На край душевой: об дверь, об умывальник! Господи…

— Секундочку, — шепотом прошу, вставая на ноги. В гостевой спальне, дверь которой не открывали, судя по химическому запаху средств уборки, уже давно, стаскиваю с кровати одеяло.

— Вот, — когда возвращаюсь к нему, так и не проронившему больше ни слова, говорю, — сейчас согреешься. Оно теплое.

Укутываю его как нужно, как могу. Поправляю края, укладываю их максимально близко, чтобы сохраняли тепло. И, наконец, сажусь рядом.

— Я с тобой, — повторяю снова, будто бы он и так этого не видит, — родной мой, любимый… я с тобой. Все закончится. Все будет хорошо.

Он неровно выдыхает — совсем неровно, поэтому в груди у меня все стынет. А потом, тихо простонав, все же поворачивает голову в мою сторону. Приникает к плечу. Аромат шампуня безбожно бьет по моему носу, мокрые волосы мочат блузку, холодят кожу. Но имеет ли все это значение?

— Эдвард… — без устали произношу шепотом его имя, не рискуя касаться волос и головы, но одаривая вниманием шею и плечи, — все. Уже проходит. Совсем скоро пройдет совсем.

Что же за день такой… дважды… дважды и через такие маленькие промежутки? Мой бедный… мой измученный, мой несчастный… как же я хочу, чтобы тебя побыстрее отпустило…

Я завтра обзвоню все клиники Атланты. Я найду тебе того доктора, который нужен, я обещаю. И хочешь ты того или нет, думаешь об этом или нет, на прием ты сходишь. Мы сходим, Эдвард. Вместе.

— Горит… — вторгаясь в мои мысли, замечает Каллен.

— У тебя температура? — автоматически, не подумав, прикладываю тыльную сторону ладони к его лбу. Он вздрагивает, но не дергается. Ему легче — уже хорошо. — Вроде нет…

— Горит еда, — поправляется мужчина, — ты что-то жаришь?..

Ну и вот… О да, я жарю. Жарила.

— Чертова курица, — прикусив губу, осторожно, дожидаясь пока Эдвард уберет голову, отстраняюсь от него. Бегу к плите. Здесь жарко, многообещающе кипит засохший соус, дым черным туманом окутывает зону плиты. Определенно надо что-то сделать.

Я машинально, абсолютно не думая, берусь за крышку сковородки. И тут же со вскриком, хочу того или нет, ее отпускаю. ГОРЯЧАЯ!

Черт.

Черт, черт, черт!

Сцепив зубы, хватаюсь пострадавшими пальцами за мочку ушей, другой рукой, еще дееспособной, выключая огонь. Понятное дело, что еду не спасти. Курица сгорела почти подчистую, ее уже не отодрать от специального покрытия сковороды — придется выкинуть. А овощи превратились в массу, напоминающую сморщившийся и впитавший весь вытекший сок уголь. Та же ситуация со сковородой. Может быть, чуточку лучше — есть вариант попытаться отчистить посуду.