Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - [97]

* * *

— Ролик, хотите посмотреть мой пирсинг?

— Еще бы.

— Он у меня в таком месте, что я не могу сама его увидеть.

— В каком таком?

— На локте. Это сейчас очень модно.

— Но неудобно.

Пятый раунд любовных ласк был мне наградой за любопытство.

* * *

Мы попрощались. Я выскочил из кровати и стремительно пробежал через анфилады бункерских покоев. Мимо опять промелькнули торшеры, секретеры, абажуры, гарнитуры.

Перед домом раздавался храп — ротвейлеров в конуре и Варикозова в «Запорожице». Машинка вздрагивала в унисон варикозовскому рокотанию.

Я растолкал спящего писателя, и мы отправились в Москву.

Глава пятнадцатая

Путешествие из Москвы в Петербург

La paix du monde se repose sur la capacité de sang-froid de quelques hommes.[258]

В. Жискар д’Эстен

Я затек вдоль и поперек! На то была искусственная причина: с первых петухов позировал художнику Андрею Гурецкому, который пишет мой портрет маслом в стиле соц-арт. Раньше его верная кисть изображала каменные лица коммунистических секретарей и их жен тяжелого веса, но теперь в свободной стране он свободный мастер и принимает заказы только от дипломатов и демократов.

Гурецкий — реалист, поэтому я знал, что на законченном полотне буду похож на самого себя. Даже в абстрактную путинскую эпоху художник работает в прекрасном повествовательном стиле. Каждое его полотно — это маленький рассказ или длинный роман. Уверен: картины «Три троечника» (жанровая сцена из жизни школьных маньяков) и «Грифы прилетели» (городской пейзаж в Ясенево) повиснут в Третьяковке!

Даю описание моего портрета в сверхчеловеческий рост. Я возвышаюсь в кепке Мономаха и рельефных трусах на фоне сталинского небо(скр)еба, мускулисто держа в руках экземпляр моего «Малюты Скуратова». Волосы развеваются на ветру, торжественный торс светится в лучах полуденного солнца. Вокруг меня стоят предки: океанский Гиацинт, азартный Конрад, вольновлюбчивый Вольдемар и все остальные. Здесь и пес Люпус. Вместо золотой звезды на верхушке тоталитарного фаланстера торчит двуглавый орел, но головы у него не орлиные, а матушкины — одна улыбающаяся, другая задумчивая. В голубом небе парит, пуская из трубы черный дым, орнитоптер «Гусь державный». Картина показывает мое право на царство, российские корни и плоды просвещения, но так тонко, что только зоркий зритель разберет ее семиотику. Придет час, России светлый час, и этот портрет будет сверкать в каждом государственном офисе, в каждом причинном, присутственном и отсутственном месте! А также на плакатах, марках, майках и других политплоскостях.

Пока же я с любопытством жду окончания творческих потуг Гурецкого. В мае положу картину в бездонный чемодан «Mulholland» и вывезу из аэропорта Шереметьевой. В нескромном среднезападном доме по названию Schloss Maple Street[261] поразительный портрет повиснет над мраморным камином рядом с таковым матушки.

Я — требовательный заказчик. Пятнадцать раз Гурецкий переделывал мой образ, но я все еще не был вполне доволен. Сегодня у него были проблемы с палитрой, которые он выражал богемным брюзжанием.

— Откровенно признаюсь, что я не могу равнодушно смотреть на вас, писать два или три месяца одно и то же лицо — это ужасно!

Я подумал, что сказал бы в этой ситуации Петр Чаадаев — друг декабриста-электрика Фридриха фон Хакена.

— Мне остается только сожалеть, — бросил я Гурецкому метатекстуальный укор — что вы, молодые художники, не подражаете вашим предшественникам Герасимову и Глазунову, которые не тяготились воспроизводить постоянно один и тот же тип.

Увы, в этот день работа что-то не клеилась, видимо по причине прогула вдохновения. Бесплодно повозившись у мольберта, живописец артистически выругался, кинул кисти в угол и вытащил из-под мантии бутылку «Абсолюта».

По русскому обычаю мы выпили алкоголь в рабочее время дня. После невинной паузы на меня нашел раж.

— Пора протянуть ноги, — воскликнул я и выпал в соседнюю комнату.

Там вовсю мелькали нагие натурщицы — пышный материал для следующей картины художника «Конституционный суд Париса». Как только я появился, они плотски меня обступили, приглашая присоединиться к ним в качестве живописного статиста.

Я царственно осмотрелся.

— Рад был бы оголиться в такой очаровательной компании. Все мы одного пола ягодицы! Однако меня ждут другие — исторические — задачи.

Красотки надули губки, но я был тверд. Стоя в дверях мастерской, Гурецкий ревниво наблюдал мой успех среди женской голытьбы.

— Пора собираться в путешествие из Москвы в Петербург! — кивнул я художнику и спокойно засуетился.

Разборчиво расцеловал всех натурщиц, вытянул кожаную куртку из-под кипы душистого белья на диване и вместе с Гурецким снизошел на улицу, где предупредительный портретист подозвал для меня аховый автомобиль без фар и колес марки «Москвич».

Водитель таратайки, мужчина небывалого вида, был мохнат, как Махно. При виде меня таратайщик вытаращил глаза: даже сквозь треснутое московитское стекло скромный шофер почуял мою ауру. Я сделал светлую мину: ситуация давала мне возможность щебетать своим командованием крутого уличного жаргона.

Мускулисто облокотившись об ничтожный автомобиль, раскрыл рот, понизил голос до опасного хрипа, как принято среди дядек простого народа, и пустился в тарифные переговоры.