Золотая Горка - [28]

— Я — товарищ Кирилла, — сказал Антон. — Он в больнице.

Старик кивнул, в знак того, что ему об этом известно.

Антон достал из внутреннего кармана коробочку из-под леденцов, доверенную ему Скаргой, и положил перед стариком.

— К сожалению, не пригодилось, пан Винцесь.

— Но он жив? — спросил старик.

— Думаю, да.

— Может быть, пригодится? — в голосе старика теплилась надежда.

— Будем надеяться, — ответил Антон.

— Жизнь ходит по кругу, — грустно сказал старик. — Время застыло на нашей земле. Только люди меняются…

Антон не стал уточнять, что кроется за этим обобщением. Мудрость стариков — мудрость бессилия.

— Спасибо, пан Винцесь, — сказал Антон. — До встречи.

На улице он сообразил, что слова "до встречи" были его неудачей — он как бы признал, что им придется встретиться на похоронах Скарги, если его отдадут родным. Хоть и «спасибо» было ненужным — старик удружил Скарге, и мелкая вежливость не равнялась его риску. Но все не объяснишь. У старика не было дел впереди, а у него есть неотложное дело. Старик может оплакивать утрату молодого родственника, а он не может, не вправе составлять ему компанию в скорби, пока жив человек, который называл себя социалистом-революционером, боевиком, заступником угнетенных… Партия никого не удерживает силой, каждый волен распоряжаться своей свободой, но измена и предательство товарища — больший грех, чем насилие властей над народом. Чиновники исполняют классовую волю, доносчик — личную. Он сам себе приказчик. И сам себе могильщик. Братоубийца. Кровавая пешка. Даже жандармы испытывают к нему презрение, готовы списать в расход…

Он вдруг понял, в чем был главный просчет осведомителя. Тот не мог знать, что последует из его сообщения. Ему разумеется ни слова не сказали о засаде. Он полагал, что Скаргу возьмут без перестрелки, и тогда это выглядело бы как его собственная неосторожность. А если бы рядом, как и намечалось, оказался он, Антон, то вина легла бы на него. Лишь залповая стрельба и окружение выявили подготовленность операции. И теперь остается свершить революционное возмездие. Жизнь за жизнь, хоть эти жизни и неравноценны…

Антон открыл дверь в фотосалон. Звякнул колокольчик. В салоне две подружки в темных платьях и шляпках, украшенных цветами, стояли на фоне горного водопада. Белый, накрыв аппарат и себя бархатной попоной вставлял в камеру пластинку. "Внимание!" — услышал Антон его голос. Ему вспомнилось, как прошлым годом они сидели у Белого — Скарга, он, Святой, Пан, Адам, Серж. Троих уже нет. Опустело что-то вокруг. Воздух поредел, как перед зимой. Скоро его черед. О чем говорить с Белым, подумал он. Белый не помощник. Пользы от него не будет… Антон вышел, напутственный звон дверного колокольчика показался ему тоскливым…

Солнце светило, густо шли по тротуару прохожие, а его охватывало чувство одиночества, полной разъединенности с этими людьми. Он перешел улицу, постоял у гостиницы и дождался пролетки. Езда успокаивала, на улице было больше свободы чем на тротуаре. Взгляд скользил не по лицам, не сталкивался с взглядами других людей. Мимо проплывали фасады домов, зелень Александровского сквера, громада собора, потом коляска покатила с горки и подковы звонче застучали о мостовую, и мягко о дубовые плахи моста, в Свислочи отражалось голубое небо, за заборами на яблонях висели неубранные желтые и яркокрасные яблоки — почти как в раю. За Долгобродской Антон отпустил пролетку и вошел в ворота кладбища, куда должен был войти без малого сутки назад. Он обошел по плиточной дорожке костел, ожидая увидеть на памятниках следы трагедии и увидел их на правой стене костела. На белой побеленной стене темнела пятнами сколотая штукатурка, а на металлическом постаменте памятника со скорбящей богоматерью он приметил вмятины от ударов. Одну пульку, смятую в комок, Антон подобрал. Две похожие попали в Скаргу. Антон присел на скамейку и зажал пульку в кулаке. От нее по руке шел холод и чувство страха. Антон спрятал ее в карман, где лежали патроны. Вчера в девять, подумал Антон, Скарга сидел здесь, на этой скамейке, а через полчаса четверо городовых понесли его на выход. Вот тут, среди крестов, могил и надгробий завершилась его жизнь. И почему кладбище казалось нам удобным местом для встреч? Конспирация требует суеверного чувства. Это аксиома. Глупо бояться черной кошки, но лучше поверить, что черная кошка появилась не зря. Все-таки в кафе было бы проще вырваться из засады, чем в этом приюте смерти. Впрочем и это неважно. Есть вторая аксиома: когда-нибудь боевик попадется. Приходит день ошибки, день крупной неудачи, когда везение изменяет и уходит, как женщина, полюбившая другого. Каждый знает на что отваживается и чем рискует. Боевик рискует собой. И предатель рискует собой…

Две дамы прошли мимо Антона. Они не глядели под ноги, на чисто вымытые плиты — единственное доказательство того, что вчера здесь было кровавое пятно. Вчера было, а сегодня жизнь идет своим чередом. Можно сто лет сидеть на этой скамейке — Скарга уже сюда не придет. Он почувствовал, как тоскливо сжимается сердце и сиротская беспомощность обессиливает тело. Да что же такое со мной, воспротивился он, неужели я боюсь? Такая дребедень в душе. У Белого в салоне накатило, сейчас вновь. Окрашенные нежностью воспоминания. Что вспоминать про встречу у Белого? Собрались и обсуждали при свете фонаря, как лучше экспроприировать типографскую наборную кассу. Может и любили друг друга в тот вечер, но больше потому, что казались себе умными, лихими и удачливыми. А тем временем проморгали осведомителя, и тот точил, подтачивал, строчил донесения… Глупость свою надо вспоминать, доверчивость, неосторожность. Вспомнишь смерть Адама, подумал Антон, и высохнут умильные слезы. Состаримся — потоскуем, как пан Винцесь. А теперь вперед, сказал себе Антон и торопливо покинул кладбище. Но бездумной решимости у него хватило на два квартала, до моста. Здесь, глядя в воду, он опять почувствовал пустоту вокруг сердца; Антон признал, что ему страшно. Он пожалел, что не может призвать на помощь Пана. Тот не ведал страха, слово «надо» снимало с него любые сомнения. Пан знал, что получится так, как он хочет. А сейчас Адама нет, Скарги нет, Пан застрелился. А его не берут, потому что ротмистр считает его теоретиком, который хочет снять квартиру в альпийских горах и писать статьи для наивных рабочих. Пусть думает. Это и лучше, что он так рассудил. Пусть заблуждается, до семи можно все успеть, подумал Антон и внезапно ощутил на спине цепкий взгляд неизвестного наблюдателя.