Золотая гора - [4]

— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил Холиншед, критически оглядывая холст. — Дерьмо у тебя получилось, а не картина. И зачем ты сюда этот шпиль воткнул?! На самом деле он не такой совсем. Рисуешь, чего не знаешь, съездил бы лучше, поглядел.

— И ты знаешь, где это?

— Ну да, чего тут не знать! — Холиншед вытер пальцами нос, почесал подбородок, что служило признаком сильнейшего волнения. — Это же Консерва.

Странно, но Генрих понял, что значит слово "Консерва". Снова у мысли появилась тень и там, в затененной части мозга, произошло понимание.

— А это ты убери… — Генрих ткнул пальцем в облака и размахал краску. — Этого не надо! — Он потянулся за тряпкой, о которую Генрих вытирал кисти.

Но художник успел перехватить руку.

— Послушай, парень, это не твоя проблема.

— Убери, я сказал! Нельзя на такое смотреть. Нельзя! — Холиншед вырвал руку и отскочил. — Глаза жжет!

Он схватил велосипед, побежал, на бегу вскочил, завертел педали. Он ругался на чужом языке. Но Генрих понимал все слова.

Он вновь повернулся к холсту. Взял кисти. Чуть-чуть щетинкой подхватил белил и тронул холст. Рука неуверенно дрогнула. Настроение пропало.

"Съезди и посмотри", — велел Холиншед.

Говорят, Шекспир нигде не был, ничего не видел, но все знал, все чувствовал и… писал. Или вранье, что не видел и не знал?

Глава 2. НА МЕНЕ.

У входа на мену прямо на пеноплитах сидели два демонстранта. Один с плакатом: "Вырастим яблоневый огород", второй — с клочком бумаги, на котором неровными буквами было написано: "Родные сокровища — родному огороду."

Охранники мены, два дюжих мужика в черных косоворотках и полосатых штанах, заправленных в лаковые сапоги со скрип-кнопками, явно скучали. Время от времени один из охранников, поравнявшись с демонстрантами, плевал на ближайший плакат. К середине дня от обилия слюны краска потекла. Особенно досталось слову "яблоневый". После очередного плевка демонстранты немного отодвигались от входа. И так, в течение дня они постепенно переместились от стеклянных дверей к самому углу массивного здания мены.

Толпились перед входом и огородники из тех, у кого на грядках мало что произрастает, а на помойки ходить лень. Но зато любят они поглазеть на объемистые пакеты выходящих с мены. И обсуждается с утра, почему за старый водопроводный кран нынче дают две фики, когда в четверг он шел еще за одну.

Внезапно все прекратилось: и крики, и маханье руками. Огородники замерли с раскрытыми ртами, жадно пожирая глазами темно-синий аэрокар, подплывающий в гаснущей воздушной струе к мене. Каждодневно мчатся эти чудо-машины в сторону Консервы или назад по международному шоссе, но никогда не сворачивают к огородному отделу мены. Этот свернул. Оба охранника понеслись через три ступени вниз, ожидая выхода гостя, наверняка толстотелого и толстосумного, утомленного воздушными ямами над огородными дорогами. Бизер появился. Но не такой, какой представлялся охране. Лет ему было около тридцати. Высокий, худощавый, в движеньях порывист, одет в черный трикотажный костюм-монолит, черный плащ с голубой подбивкой перекинут через локоть, в обкид шеи — белый тонкий шарф. Все эти подробности заметили и запомнили сразу. А вот лица бизера никто не разглядел. Хотя, кроме охраны, десятка два огородников пялились на него во все глаза. Не запоминалось его лицо, пропало, будто смытое дождем, хотя после приезда бизера толпа перестала обсуждать курс водопроводного крана, и все в крик заспорили о машине, костюме и плаще.

Войдя на мену, бизер без любопытства и даже с равнодушием огляделся, в нижний обменный зал не пошел, а поднялся по широкой лестнице на второй этаж, и сразу направился в кабинет начальника интеллектуального сектора. Секретарша попыталась к любезному боссу гостя не допустить, но проклятый электронный замок, как всегда, не сработал, и бизер беспрепятственно проник в кабинет, бесцеремонно отстранив огородную красотку. Секретарша выругалась виртуозно и многоэтажно, кляня дурацкую технику бизеров, которая плохо приживалась не только в огородах, но и на мене, и твердо решила купить за три фики у какого-нибудь огородника амбарный замок и ранним утром навешивать его на дверь шефа, чтобы всякие подлые личности не тревожили его покой.

А в это время в кабинете…

И к слову о кабинете — он был огромен и почти пуст, только стол и два кресла стояли так, чтобы можно было через стеклянную полукруглую стену разглядывать нижний обменный зал. При разговоре голоса отдавались гулким эхом, и у посетителей кабинета появлялось ощущение пустоты и безнадежности. Хозяин кабинета господин Бетрей, низкорослый и широкоплечий, с остриженными ежиком волосами, изобразил традиционную улыбку в стиле "чииз". Но отработанная улыбка почему-то тут же сползла с губ. Бетрей глянул на гостя хмуро и сурово, как на какого-нибудь надоедливого огородника.

— Вот ду ю вонт? — выдавил Бетрей с трудом и уже хотел кликнуть переводчика.

— Я хочу видеть ЕГО, — отвечал гость на огородном очень тихо, будто разговаривал не с Бетреем, а сам с собою.

У господина Бетрея тут же появлялось желание закричать и затопать ногами на странного гостя и указать ему на дверь. Но он не мог: на мене существует неписаное правило: слово бизера — закон. Или почти закон. Хозяина синего аэрокара нельзя игнорировать, как обычного замшелого огородника. Сдерживаясь, господин Бетрей весь взмок и сердито дергал галстук, пытаясь ослабить узел.